В молчании небольшой отряд его двигался дальше, пока не уперся в крепостные ворота. Окликнувшим часовым Влад сунул в лицо помятую грамоту, где витиеватыми турецкими письменами писалось, что он и его отряд, доблестные янычары под руководством Селим-бея, приказом присланы на подмогу диздару Килии, с трех сторон осажденной войсками валашского и молдавского господаря. Грамота была подлинная - Влад вынул ее из-за пазухи мертвого Селим-бея не далее чем пол дня назад, стараясь не выпачкать кровью, потом - раздев мертвецов, над лицами которых уже начинали кружиться мухи, казаки сбросили трупы в Дунай, пенистыми волнами своими навеки укрывшими тайну сгинувшего отряда.
- Селим-бей… вишь ты! - шепотом произнес Грицко, едва, минуя враз поскучневшую охрану, отряд свернул от ворот, пушками ощетинившихся ясной дунайской воде, на одну из полутора сотен улиц внешней крепости и двинулся в сторону Цитадели. - Хотя, не знай я, что ты воевода христианский - сам бы от поганого не отличил!
Багряно-красная, сбоку нависала Кызыл-кале - башня из кирпича, над круглой головою ее проплывали беспечные облака в ажурно-белых кудряшках. Как кровью вымазана - подумалось Владу. Кровью венгров и генуэзцев, валахов и молдаван, осман и степных казаков, всех тех, кто терял ее и завоевывал снова, отстраивал и разрушал, молился и проклинал, предавал и грабил - под сенью этих твердокаменных стен. Сколько ее пролилось, этой крови - и сколько прольется еще…
Солнцем вызолоченные ворота в Цитадель, с куда более бдительной стражей, они прошли так же легко, скользнули, как нож сквозь масло, в самое сердце Килии - ее внутренний двор, с казармами гарнизона, складами и арсеналом, домами муфтия, кадия и диздара. Шалея от собственного безрассудства, толклись среди узких улочек, муравьино кишащих янычарами в одеждах, неотличимых от тех, что имели они на своих плечах, ждали, изнемогая от нетерпения - пока по-летнему жаркие, густые сумерки не перевалили за городские стены, не взяли в осаду светящиеся окна домов.
- …открыл же ворота поганым Бартоломью, главный мытарь Килии, по прозвищу Рукастый - настолько жадный был, что вечно ему золота не хватало! - вполголоса рассказывал Грицко. - Так и пала Килия, а вслед за ней - Белокрепость, и стали нехристи хозяйничать в нашем крае, и взвыли под ними честные христиане! И выслал тогда Володимер посла своего московскому князю, мол, помоги, батюшка-князь! И князь московский…
- Дал золота достаточно, чтобы снарядить поход против султана, - закончил за него Влад, - да обещал и впредь помогать, стоять крепко за веру христианскую. Выходит, сильнее вера его, чем у прочих монархов.
- А может - и мошна потолще! - хмыкнул Грицко под одобрительный гогот сотоварищей. - Вот лишку-то и скинул. Был я в Киеве златоглавом, бывал и в Москве-матушке, так Москва-то побогаче будет, есть-пить там казаку послаще! Как сейчас помню…
- Тш-ш, пришли! - Влад махнул рукою, оборвав болтовню. Ворота в Цитадель, четкие, будто бы прорисованные в черном, беззвездном небе над ней, охранялись четверкою часовых. Бесшумными ночными тенями казаки скользнули вперед, обнажая клинки, надвое рассекая крики, рвущиеся разом из четырех гортаней. Путь вперед был свободен - вдоль запутанных улочек крепости, мимо башен, подпирающих головами своими угольно-черное небо, мимо щерящихся бойницами крепостных стен - туда, к дунайским воротам Килии, еще не проснувшейся, сонно дышащей Килии, обложенной войсками с суши и с воды… Спать ей оставалось недолго.
- Дальше вы уж без меня, братушки, - на подходе к воротам Грицко вдруг осел, сжимая пятернею живот. Из-под пальцев сочилось темно-густое, стекающее наземь по расписным шароварам, усиливающееся - с каждым вздохом, с каждым всхрипом, вылетающим из страдальчески скривившегося Грицкова рта. - Успел меня таки ножом пырнуть нехристь, а я не сразу и понял, что деется… Может, оклеймаюсь еще…
- Если выживешь, получишь двойную долю, - стягивая кушак на животе Грицко неким подобием повязки, выронил Влад, - я не обижаю своих людей, а ты, считай, сейчас у меня на службе.
- Можно подумать, я токмо ради золота все это затеял… - Грицко сплюнул наземь тягучей красной слюной. - У меня же - жонка, дочери в крепости были… пять лет назад… в каком их теперь серале искать… Лучше поганым жару задайте… двойную порцию…
…Черные, железными зубьями решеток скалящиеся на дунайские волны, ворота ждали их, колоннами врастающие в камни Килии, тяжело-неприступные ворота. И времени, утекающего как вода сквозь речной песок, оставалось все меньше и меньше - последние, драгоценные капли - и пока за спиною его казачьи сабли сцеживали кровь часовых на килийскую мостовую, Влад налег на лебедку, опуская мост через ров, глубокий, как дунайские темные воды, черным плещущиеся в ночи. Бесконечно долгой килийской ночи, полной конского топота и заполошных криков, свиста стрел и грохота пушек, кровью пропитанной ночи - до последнего камня извивисто-узких улочек, до последней травинки, прорастающей под телами камней…
А потом все закончилось - с третьим криком петуха, с рыжим рассветным солнцем, брызгами красного сползающего по крепостным стенам, с утренними выкликами чаек над дунайской волной. А потом - оставалась только усталость, железной цепью сковывающая руки и ноги, и соленый привкус крови под языком, и перцово-жгучая боль в раненном предплечье…
И - заполошною чайкой мелькнувшая мысль о Четатя-Алба, где все это еще - только предстояло.
***
Укрытые персидскими коврами, стены комнаты глушили голоса и шаги. Сладковатый кальянный запах перебивал собой дымные благовония, струившиеся из курильниц, рыжие огоньки свечей цвели по углам.
Переступившему порог Владу в какой-то миг почудилось, будто он снова в Турции, ненавистном сердцу его Эдирне. Расшитые золотом подушки, в беспорядке валяющиеся на полу, низкий столик с резными ножками, опрокинутое блюдо возле него, рассыпанная гроздь виноградных ягод - казалось, за стенами вот-вот прозвучит крик муэдзина, тягуче-птичий, на одной надрывной ноте, призывающий на молитву правоверных. Поморщившись, Влад шагнул вперед, и морок рассеялся.
- Присаживайтесь, Месих-паша, - он указующе ткнул в одну из подушек, и спутник его, приземистый, чернобородый, молча плюхнулся на пол, подобрав под себя полы кафтана. - Вы просили меня о встрече. Я готов выслушать вас.
Чернобородый заерзал, словно в пухлой, украшенной золотыми кистями подушке под ним таилась спрятанная игла. Унизанные перстнями пальцы его затеребили края кафтана. Влад терпеливо ждал, усевшись против него через столик.
- Я думал, что мы договорились, Влад-бей, - фальцетом, неожиданным для столь грузного тела, наконец произнес Месих, нервно хрустнув пальцами, - я честно выполнил свое обещание, а выполнили ли вы свое? Вместе с кадием и диздаром я был брошен в грязный зиндан, меня били палками, как шелудивого пса, когда я пытался воззвать к вашей страже… и это в благодарность за то, что я открыл вам ворота Аккермана? Воистину сказано: не доверяйте гяурам, ибо слова их лживы, и лукавы поступки их!
- А какой награды вы ожидали за свое предательство, Месих-паша? - хмыкнул Влад, поднимая с пола виноградную гроздь и одну за другой - отщипывая в рот кисловато-сладкие ягоды, пачкающие пальцы липкими каплями сока. - Золота и должности соправителя края? Того самого края, что на пять лет вы превратили в огромный невольничий рынок, людям которого вы запретили носить оружие, согнули их сотнями повинностей, отдали дочерей их в гаремы, а сыновей - в ваши янычарские питомники! Вы жали из них кровь, как сок из винограда, - он с силой сдавил гроздь в кулаке, чувствуя, как щекочут ладонь холодно-тонкие струйки, - и не вам говорить мне о чести и лжи.