Госпожа сложила так:
— Осени ветер
Холодом тело пронзает.
Вдали исчезает
Олень бессердечный,
Криком холмы оглашая.
Содэмия произнесла:
— Видеть не может никто,
Как в пустынных горах и долинах
Тысячи разных цветов красками блещут.
Грустно роняют на землю они лепестки,
На судьбу свою негодуя.
А кормилица сложила:
— Вечер в пустынных горах,
Где цикады звенят…
Не от одной росы
Мокры насквозь рукава
Тех, кто думой измучен.
И все трое горько заплакали.
В это время Санэтада, выполнив обряды на горе Хиэй, возвращался домой, а Накатада выполнил такие же обряды в храме Сига и тоже возвращался в столицу. Санэтада, идя с горы Хиэй, увидел на перекрёстке дорог Накатада и спросил его:
— Откуда ты идёшь?
Накатада ответил:
— Долго напрасно
Кружил я в горах,
Где распустились
Дракона цветы,
Путь к Просветленью ища…[642]
Санэтада рассмеялся:
— В горах я скорблю,
В горах я любуюсь
Ветками клёна в каплях росы,
Но не видел ещё
Пути, что к Прозренью ведёт.
Им захотелось сломать красивую ветку клёна, чтобы принести её в качестве подарка с этих гор. Они посмотрели вокруг и у изгороди дома, где жила госпожа, увидели клён, как будто покрытый парчой глубокого красного цвета.
— Какие прекрасные ветки в этой усадьбе! — сказал Санэтада, подошёл первым к изгороди, сломал ветку и произнёс
— Может, послать мне домой
Ветку с листьями клёна?
Столь неожидан подарок…
Будет ли рада
Та, с кем давно я расстался?
Накатада произнёс:
— Некому мне эту ветку
В подарок послать.
Но было бы жаль,
Если бы ветром
Листья с неё сорвало.
Отломив ветку, он задержался у изгороди и заглянул в сад. Зрелище, открывшееся перед ним, было так прекрасно, что он замер, заворожённый. Оба молодых человека точно приросли к изгороди, и Санэтада сложил:
— Дальний путь предстоит,
И надо уже возвращаться…
Но так привязано сердце
К осенним горам,
Что нет сил их покинуть.
Накатада ответил:
— Чем спать одному
Средь полыни в жилище убогом,
Лучше сидеть
На парчовых подушках
В горном краю.
Наконец они вошли во двор. Казалось, что китайский мискант, растущий у изгороди, машет им рукавами тёмного платья, приглашая в дом. Санэтада, тщетно добивавшийся исполнения своих желаний, уже давно не интересовался, что стало с его женой и дочерью. Сейчас, охваченный многими печальными думами, он пропел на мотив «Ворота моей любимой»[643]:
— В сумерках вижу рукав,
Трепещущий у забора.
Не машет ли милая,
Что когда-то
Платье мне шила?
Жена, услышав, сразу узнала его:
— А, это тот, кто нас покинул!
Но тотчас воскликнула:
— Ах, как страшно! Это поёт чёрт! Это только похоже на человеческий голос!
— Это голос отца! Действительно очень похож! — сказала Содэмия.
На сердце у них стало ещё тяжелее. Госпожа произнесла:
— Старый дом покидая,
Хотела забыть
Горе, что в нём испытала.
Но и на новом месте
Мокры мои рукава.
Содэмия сказал:
— Гость издалека,
Изгородь нашу увидев,
В сердце покой ощущает.
Но мы, сюда переехав,
Печалимся больше, чем раньше.
Горько плача, три женщины оставались на веранде. Молодые люди, толкнув главные ворота, вошли во двор. Увидев их, стоящих друг подле друга, госпожа сказала:
— Зачем только мы перебрались в это глухое место! Как это всё неприятно! Не надо с ними разговаривать.
Женщины опустили занавеси и скрылись в доме. Молодые люди подошли ближе, и хотя здесь кто-то жил, никто их не упрекнул за вторжение. Когда они приблизились к веранде, Санэтада произнёс:
— Сумрак вечерний…
Не разглядеть,
Кто там в покоях сидит.
И нет вокруг ни души,
Кого бы спросил я… —
и поднялся по лестнице.
Все в доме узнали его голос, но госпожа не разрешила никому затоварить с ним.
— Почему никто мне не отвечает? — спросил Санэтада. — Может быть, здесь живут глухие?
Вечер уныл.
Разве только
Горное эхо
Путника возгласу
Вторит.
Как странно! — продолжал он. — Почему люди поселились в такой глуши? Или они совсем ничего не понимают в жизни?
— В кои веки я вижу отца, о котором день и ночь тоскую и плачу, — сказала Содэмия. — Как же ему не ответить?