Снежинки падали редко, проносились под косым углом. Маслянистой медью желтели ступеньки трапа. Калугин ступил на трап. Он, казалось, взбегал по отвесным качелям, в неустанном гуденье вентиляторов и свисте ледяного ветра.
Первый подъем... Здесь дежурил расчет зенитчиков, у автомата, задравшего к тучам черное рыльце расширяющегося кверху ствола. Краснофлотцы застыли, как скульптурная группа, стоя у казенной части, сидя на низких кожаных креслицах у прицельных механизмов, на вращающейся круглой платформе.
Еще выше! Опять подъем по медному, промазанному маслом трапу. Теперь Калугин вышел будто под самые облака, где покачивались обледенелые снасти стройной фок-мачты и ветер гремел обмерзшим брезентом обвесов.
На левом крыле мостика, глядя напряженно вдаль, стоял худощавый, укутанный в мех полушубка матрос.
— Что случилось, товарищ краснофлотец?
Обычно на каждый подобный вопрос он получал четкий, дружелюбный ответ.
Но краснофлотец молчал.
Он как будто даже не слышал вопроса. Очень высоко подняв локти, прижав к глазницам бинокль, он вытянул далеко вперед из черного лохматого воротника юношески тонкую шею.
— «Смелый» бомбит лодку, товарищ капитан, — сказал приземистый старшина. — Не туда смотрите. По правому борту, двадцать.
По правому борту... Значит, как раз за спиной смотрящего в бинокль краснофлотца! Но тот не оборачивался, смотрел, по-прежнему высоко подняв локти и напряженно вытянув шею. Калугин перебежал к другому борту.
Сперва снова он не видел ничего, только то же тускло-глянцевое, бугристое море. Потом вдалеке вздулся, стал медленно опадать черный ветвистый столб с пенными краями. Там скользил «Смелый» — длинный и низкий силуэт, похожий на зазубренную пластинку, Водяной столб опадал в его кильватерной светлой струе. И снова лопнул стеклянный невидимый шар, больно толкнув в уши. И снова пенистый столб вырос за кормой мателота.
«Вот оно, началось!» — думал Калугин, стиснув пальцы в сырой варежке на шершавом металле кронштейна.
Встреча с противником лицом к лицу! Бомбежка подводной лодки. Началось то, чего страстно ждали и в то же время именно сейчас больше всего опасались на корабле. Едва ли здесь одна лодка. Немецкие подводники ходят волчьими стаями, может быть, вторая, необнаруженная лодка уже выходит в атаку на один из транспортов каравана. Недаром сигнальщики, не отрываясь, смотрят по всем направлениям. Нужно сделать все, чтобы не допустить врага к каравану.
Жаль, что его дело — только наблюдать. На войне самое плохое — стоять вот так, без оружия, не иметь точного боевого задания. Но разве у него нет боевого задания? Он, конечно, сможет найти свое место в бою. Но прежде всего должен быть в курсе дела, уяснить себе самому всю картину.
Он перешел ближе к группе офицеров, стоящих между штурвалом, продолговатой тумбой машинного телеграфа и куполом репитера гирокомпаса.
Здесь ветер свистел еще сильнее. Как всегда в боевой операции, застекленные рамы, прикрывавшие лоб мостика, были сняты, снежинки влетали на мостик, оседали и тотчас таяли на одежде и на металле механизмов.
Разрывы и всплески прекратились.
Длинный силуэт «Смелого» стал сокращаться, превратился в высокий ромб.
Все стоящие на мостике офицеры были похожи друг на друга: в мешковатых, горчичного цвета, прорезиненных, подбитых мехом куртках и таких же штанах, вправленных в оленьи унты. Остроконечные колпаки капюшонов прикрывали лица и тульи фуражек. Но вот один, у машинного телеграфа, откинул капюшон, и он лег за спиной горбом жесткого короткого меха. Капитан-лейтенант Ларионов, командир «Громового», смотрел вдаль в сторону «Смелого». Лаковый козырек его фуражки был надвинут на выпуклые белокурые брови, на глубоко запавшие, воспаленные глаза. Снежинка села на гладко выбритую, медно-желтую щеку, он не смахивал ее, и она медленно таяла, превращаясь в прозрачную круглую каплю.
— Гордеев! — позвал командир корабля.
У него был глуховатый, негромкий голос, но коренастый старшина, стоящий у фок-мачты, тотчас повернул к нему смуглое внимательное лицо.
— Запросите «Смелый», что с лодкой.
— Есть запросить, что с лодкой! — крикнул Гордеев.
— Напишите прожектором. Флагами при этой мути могут не разобрать.
— Есть написать прожектором!
Гордеев поднял над крылом мостика большой, наглухо закрытый фонарь, быстро щелкал задвижкой, открывая и закрывая свет. На мостике «Смелого» замелькала золотая расплывчатая звездочка ответного сигнала.
— «Лодки больше не слышу! — громко и раздельно читал Гордеев. — Торпеда прошла у меня под носом. Продолжать ли поиски? Слышите ли вы лодку? Командир».
Ларионов стоял неподвижно. Он поднял руку в меховой рукавице, вытер влажную щеку.
— Напишите: «Лодку не слышал и не слышу. Продолжайте новый заданный курс».
Гордеев снова замигал прожектором.
Командир пригнулся к машинному телеграфу — к ряду плоских металлических ручек, торчащих над тумбой, со звоном передвинул одну из них.
За мостиком, над огромной овальной трубой, покрашенной в белое с черной каймой, дрожал раскаленный, струящийся, как прозрачный ручей, воздух бездымного хода. Но большой клуб бурого бархатистого дыма вырвался вдруг из трубы, вытягиваясь над волнами в остроконечное облако, поплыл к горизонту.
— Вахтенный, свяжитесь с постом энергетики!
Один из офицеров поднял тяжелую пластмассовую трубку, бросил в нее несколько слов, передал трубку командиру.
— Командир «БЧ-пять»? — сказал Ларионов в телефон. — Передайте в котельное: если еще раз увижу дым из трубы, потребую наложения взыскания. Ладно, дробь... Оправданий не принимаю...
Он сунул трубку вахтенному офицеру, склонился над медным раструбом переговорного аппарата.
— Штурман, продолжаем идти вновь заданным курсом.
— Есть продолжаем вновь заданный курс, — донесся глухой, отдаленный голос штурмана.
— На румбе?
Рулевой в меховом долгополом тулупе, нагнув голову, широко расставив ноги, стоял за прямой рукояткой штурвала.
— Тридцать шесть градусов на румбе!
— Так держать!
Калугин стоял, прислонясь к брезентовому обвесу; он глубоко засунул в карманы замерзшие руки, вобрал голову в плечи, чтобы ветер не задувал за воротник.
Значит, боя не будет! Значит, опять продолжается этот однообразный, бесконечный конвой! Грузно поднимаются и опускаются на волнах смутные громады медленно идущих транспортов. Военные корабли охраняют их...
Но ни одного транспорта нет на горизонте. Кроме «Смелого», в видимости ни одного боевого корабля!
И лишь сейчас Калугин осознал: взят совершенно новый курс! Противоположное вчерашнему направление!
Калугин подошел к репитеру гирокомпаса. Оранжевая звезда трепетала в верхней прорези медного колпака. Плывущая в звезде цифра резко отличалась от той, что видел в последний раз. Тридцать шесть градусов на румбе. Совершенно противоположный вчерашнему курс!
— Сигнальщики, ищите дым! — сквозь гул ветра и свист вентиляторов донесся до него голос вахтенного офицера.
Калугин снял с гака футляр с запасным биноклем, накинул ремешок на шею, тщательно просматривал море. Да, ни одного транспорта нет в видимости. Нет и кораблей конвоя. Только один «Смелый» был, казалось, теперь совсем рядом. Он качался на мерцающих в линзах бинокля волнах — очень длинный, низко сидящий в воде корабль цвета морских волн и ледяных полей. Крестообразная мачта над высоким мостиком, откинутая назад дымовая труба, стволы орудий, смотрящих вперед и назад с полубака и с кормовых надстроек. Светлое полотнище военно-морского флага вилось на его второй от носа, мачте.
«Вот точно на таком корабле стою я сейчас», — думал Калугин.
«Смелый» оставался сзади. Вот он вновь стал поворачиваться, сокращаться, превратился в острый высокий треугольник, увенчанный снастями сдвоенных мачт. Видимо, он входит «Громовому» в кильватер. Необычный строй для конвоирования транспортов. Необходимо узнать, в чем дело!