— Тут, парень, не последние. Не будем скупиться: кто знает, увидимся ли впредь?..
Но пили они мало, зная меру и не теряя рассудка. Дудин сидел, облокотившись на столешницу, и уныло рассказывал:
— Чтоб, батенька, до кортика с портупеей дослужиться, много придется башмаков износить, ох много. Пока нас обучают артикулам с деревянным ружьем обращаться да малость барабанному искусству. А дальше — больше, все мучение впереди: и весь регламент морской назубок, как «Отче наш», знать заставят. И как в случае надобности караулом командовать, и все-все корабельные распоряжения знать и уметь призвести на деле в походе и гавани, и как пушками действовать, и как по компасу и звездам путь прокладывать, и как в бурю и в штиль парусами верховодить, чтоб все было к месту, без помех и ущерба… Да, брат, нелегкая службица предстоит. Одначе не отчаиваюсь, и на себя, на свою силу и смекалку уповаю. А случись война на суше и на море, тут, брат, на морской службе придется нам, матросам, хлебнуть соленого до слез…
Федот Шубной хотел сказать дружеское, сочувственное слово приятелю, но не успел и рта раскрыть, как за тем же столом, пристукнув тяжелой глиняной кружкой по столешнице, поднялся во весь рост бородатый мезенский зверобой и, вмешиваясь в разговор, сказал:
— Война, война, чего испугался! А с кем войне-то быть?
— Может, со шведом, не то с англичанкой, норвеги — те, ясно, народ не драчливый, — понимающе ответил Дудин.
— Швед после потасовки присмирел навеки! — возразил зверобой. — А что касаемо англичанки, то эта хитрая бесовка и без войны не худо нас разоряет…
В разговор вступились онежские лесорубы, соломбальские корабельщики, проводившие время за жбаном браги, даже молчаливые ваганы и те заговорили, и все в один голос, в лад друг с другом бранили самыми последними словами графа Шувалова, продавшего английскому купцу и промышленнику за бесценок на длительный срок огромные лесные пространства в пределах архангельского, онежского, мезенского и вологодского Севера.
И как ни молоды, и как еще ни несмышлены в таких делах были холмогорские земляки Федот Шубной и Никита Дудин, но и они не без ужаса узнали и восприняли здесь от понимающих людей весть о грабительских намерениях английского купца Дингли Гома, обещающих великое разорение черносошным, государевым крестьянам и прочим жителям русского Севера.
А суть этой кабальной сделки сводилась к тому, что Шувалов, получив от царицы дозволение продавать лес иностранцам, заключил с англичанином Гомом контракт, по которому Гом и приступил к опустошению лучших лесных массивов на Двине, Онеге, Мезени, на побережьях озер Лаче и Воже…
— Англичанин хитер и беспощаден, он не дубьем, так рублем, а прижмет да приберет к рукам — и оглянуться не успеешь, как окажешься в хомуте и кнут над головой. Этот похуже, повреднее всяких Бажениных окажется, — не унимался мезенец.
— Поживем — увидим. Лесу у нас много.
— Много? Да он наш, русский лес!
— В шею Гома!
— Надо так его, как на Онеге проучили…
— А чего там?
— Да штабеля лесные каргопольские мужики подожгли. Хотел Гом тертые доски в Англию отправлять, а вместо досок — дым к небесам.
— Так-то ему не барыш.
— Вот мы к тому и ведем: нынче не барыш, да потом не барыш, получай, заморский ловкач, шиш и катись восвояси. Нехристя не грех и огоньком обидеть…
Во хмелю и в табачном угаре расшумелись мужики-поморы, продолжая проклинать и ругать за самоуправство Шувалова и англичанина Гома за грабеж, узаконенный контрактом. Шубной и Дудин, отведав соломбальской бражки и подкрепившись пирогом с треской, вышли прогуляться на свежий воздух. С Белого моря дул ветер. На Мосеев остров набегали волны-беляки. У причалов в устье Кузнечихи покачивались, кланяясь мачтами и всей оснасткой, иностранные корабли. Друзья-приятели не спеша шли в сторону Адмиралтейства и флотских казарм. Дудину подходило время возвращаться, чтобы, избави бог от неприятностей, не опоздать к проверке. После недолгого молчания Федот сказал:
— А ведь пройдет годов десяток, и этот самый Гом лучшие леса у нас все выведет. Мужики не зря вопят.