— Да, он у нас не плох жених, золотые руки, косторез, работяга и в грамоте смышлен, — вмешался в разговор кто-то из проезжих холмогорцев, лежавших на пучках соломы.
— Косторез? Это не худо, — отозвался Никифор, с любопытством разглядывая Федота. — Ремесло это хорошее, доходное. Можешь из этих мостолыжек вилок наделать? — спросил он Шубного.
— Могу, если успею, пока не стихла метель да в путь наши не тронулись.
— А куда тебе, парень, торопиться, живи, обыкнешь, полюбится. Поп вас с Аннушкой всегда окрутит, — опять как бы в шутку сказал Никифор. — Не зря же ты весь дом оглядел со всех сторон, и на чердаке косы, грабли и даже веники сосчитал…
— Ну, этого, хозяин, не было! — возразил Федот.
— А и было, так не беда! — воскликнул хозяин. — У Никифора Першакова есть чего посмотреть. У невесты пять коробов всякого добра. Один проезжий каргополец за этот кокошник мне жеребца отдавал трехлетка. А у девки четыре таких кокошника — сплошь жемчуг!.. А и сама она недурна, как видишь, и работяга — вся в отца. А побывай у них на вечерней посиделке да полюбуйся, какие кружева вяжут-плетут питерским господам на воротнички да нарукавнички!..
— Тятенька, не хвастай, нехорошо, — стыдливо проговорила Аннушка. — Какое уж наше плетение зимой при лучине. Пыль да копот, кружева за полцены не берут. Весной, летом плести — другое дело, да времени тогда нет.
«А ведь и в самом деле девка, кажись, добра, здорова, и место тут не бедное, живи-поживай да богатство наживай… Чем в Питере ловить журавля в небе, так не лучше ли здесь ухватить синицу в руки?» — подумал Федот и еще пристальнее стал присматриваться и прислушиваться к Никифоровой дочке. До вечера он мог бы из кости выпилить две-три вилки и отшлифовать их. Но сделал только одну, довольно изящную, и на черенке надпись учинил: «От проезжего Федота — Аннушке Никифоровой, дочери Першаковой». Та от удовольствия расплылась в улыбке, поблагодарила и сказала:
— До утра всяко не уедете с нашего двора, то милости просим к нам вечерять, парни-девки соберутся. У нас так каждый вечер попеременно. Сегодня вечеряем у Козулиных в избе. С краю, около мельниц. Милости прошу…
Девки вечеряли, плели кружева, пряли пряжу; между делом и пляску затевали под игру дудошников, и песни спевали, от которых Федот подчас чувствовал себя неловко. А девахи, выросшие на бойком месте, на широкой проезжей дороге, видавшие разных людей, напевали на знакомые лады песенки, пристраивая слова к тем песням с прямым намеком и смыслом:
— Анна, перестань парню досаждать. Парень-то больно добер. Ты другое ему спой.
— Добер Федот, да совсем не тот. Не здешний, — ответила Аннушка девахам-соседкам и с их помощью затянула старинную песню:
В железном светце, над старым корытом с водой, ярко горели две длинные полосы тонких березовых лучин. Лучины, потрескивая, догорали, их сразу же заменяли новыми из огромного пучка. И было от того древнего освещения светло, тепло и пахло легким угарцем. Далеко за полночь просидел Федот на этой посиделке. На постоялый двор, по сугробам и ухабам, шел он вместе с Аннушкой. Оба молчали, чувствуя, что хотя и вместе идут, но им не по пути. А на постоялом хозяин весь тот вечер выпытывал у холмогорцев о проезжем парне и, убедившись окончательно в его доброте и приличии, поставил в горнице на стол орленый штоф вина и ждал постояльца и Аннушку с гулянки. А потом пригласил его в горницу и с глазу на глаз без обиняков прямо сказал:
— Полюбился ты мне, парень, оставайся у нас… Давай-ка по чарочке. Мне за такого парня единственную дочь не жалко. И был бы ты мне и зять, и как сын родной. Вот…
— Спасибо, хозяин, за доверие, большое спасибо. От такой девицы, как Аннушка твоя, и от такого места грех бы отказываться, но не те у меня думки. В столице учиться надобно. От отца я слыхал, что вот таким манером наш земляк Михайло Ломоносов чуть в молодых годах не женился. А сколько ему невест было!.. Ушел и выучился. Знаменитость…