— Я надеялся, что смогу проводить вас сам, — сказал Удайсё, — но, к сожалению, мне пришлось выполнять некоторые поручения господина с Шестой линии. Впрочем, обремененный делами, я непростительно пренебрегал вами и потом, хотя, поверьте, никогда не забывал… Могу ли я рассчитывать на ваше снисхождение?
Принцесса находилась за занавесями во внутренних покоях и старалась ничем не выдавать своего присутствия, но, поскольку это временное жилище было весьма невелико, Удайсё не мог не ощущать, что она где-то рядом. Время от времени до его слуха доносился нежный шелест платья, и сердце его замирало: «Это она!»
Когда посланница миясудокоро ненадолго удалялась, чтобы передать его слова госпоже, он беседовал с Сёсё и другими прислуживающими принцессе дамами.
— Немало лет прошло с тех пор, как я начал посещать вас, — говорит он. — Я всегда старался быть вам полезным, и мне досадно, что со мной обращаются как с чужим. Меня неизменно сажают за занавесями, и я до сих пор не могу сообщаться с вашей госпожой без посредников. Я к этому не привык. Возможно, я кажусь вам чересчур чопорным, многие, наверное, даже посмеиваются надо мной… Увы, мне остается лишь сожалеть, что я был слишком благоразумен в юности, когда не обременяли меня ни лета, ни чины. Будь я легкомысленнее, я бы не чувствовал себя теперь таким новичком. Дожить до моих лет, ни разу не выйдя за рамки приличий, — ну где еще вы найдете такого глупца? Так или иначе, пренебрегать столь важной особой в самом деле неразумно.
— Теперь просто неприлично отвечать ему через посредника, — сочувственно перешептываются дамы.
— Неужели его жалобы не найдут отклика в вашем сердце? — пеняют они принцессе. — Только женщина, лишенная всякой чувствительности…
— Я понимаю, что должна поблагодарить вас вместо матушки, ибо, к сожалению, она не может сделать этого сама, — передает принцесса. — Но все эти дни я ухаживала за больной, страдания которой были ужасны. Увы, я сама еле жива, и у меня нет сил, чтобы ответить…
— Это и есть ответ принцессы? — спрашивает Удайсё и, выпрямившись, добавляет:
— Должен вам сказать, что состояние вашей матушки чрезвычайно тревожит меня, может быть, даже больше, чем если бы я сам был болен. И как вы думаете почему? Возможно, вы сочтете мои слова дерзкими, но позволю себе заметить, что, пока ваша почтенная матушка окончательно не оправится, все ваши близкие будут уповать только на вас, а потому чрезвычайно важно, чтобы вы сохраняли присутствие духа. Обидно, что вы относите мои попечения исключительно к ней, отказываясь замечать, сколь много значите для меня вы сами.
— Ах, и в самом деле… — вздыхают дамы.
Солнце готовилось скрыться за краем гор, легкий туман окутал вершины, сгустились горные тени. Чувствуя приближение ночи, зазвенели цикады (339), у изгороди в вечерних лучах сверкали яркие венчики гвоздики «ямато» (340). В саду привольно сплетались цветы, журчание ручьев навевало прохладу, ветер, прилетающий с горных вершин, приносил с собой шум сосен. Когда сменялись беспрерывно читавшие сутру монахи, слышался звон колокольчика; голоса монахов, уходящего и заступающего, соединяясь воедино, звучали особенно внушительно. Все вокруг располагало к печальным раздумьям, и Удайсё не хотелось уезжать.
Скоро до него донеслись звуки, говорящие о том, что монах Рисси приступил к обрядам, послышался голос, торжественно произносивший слова молитв.
Тут сообщили, что состояние больной резко ухудшилось, и дамы поспешили в ее покои, а как в этом временном жилище прислужниц было немного, рядом с принцессой почти никого не осталось… Вокруг было тихо. «Вот и случай высказать ей свои чувства…» — подумал Удайсё. Приметив же, что туман дополз до самой стрехи, сказал:
— Найду ли я теперь дорогу обратно? Право, не знаю, как и быть…
ответила женщина.
Ее тихий голос вселил в сердце Удайсё надежду, он и думать забыл о возвращении.
— Должен признаться, что я в замешательстве, — сказал он. — Дороги, ведущей к дому, я не вижу, вы же гоните меня прочь, не позволяя остаться здесь, за изгородью из тумана.
Мудрено было не понять, на что намекает Удайсё, но принцесса упорно молчала. Она давно уже догадывалась о его чувствах, но привыкла делать вид, будто ничего не замечает, и теперь, когда он решился наконец открыто упрекнуть ее, была немало раздосадована.
Как ни огорчало Удайсё молчание принцессы, он понимал, что вряд ли когда-нибудь обстоятельства будут больше ему благоприятствовать. «Пусть она сочтет меня грубым и бесчувственным, — думал он, — по крайней мере выскажу ей все, что накопилось у меня на душе».
— Эй, кто-нибудь! — позвал Удайсё, и к нему приблизился один из самых преданных его прислужников — юноша, имевший чин сёгэна в той же Правой охране и недавно получивший Пятый ранг.
— Мне непременно нужно поговорить с достопочтенным монахом, — сказал Удайсё. — До сих пор он был занят оградительными службами, и у него совершенно не оставалось досуга, но надеюсь, что скоро он позволит себе немного отдохнуть. Я останусь здесь на ночь и постараюсь увидеться с ним, когда кончится первая ночная служба. Некоторые из вас, — и он назвал имена, — останутся со мной. Слуги же пусть отправляются в мою усадьбу в Курусу — это недалеко отсюда — и накормят коней. Постарайтесь не шуметь. А то люди начнут судачить об этом случайном ночлеге в пути.
«Все это неспроста», — догадался Сёгэн и, поклонившись, удалился.
— Боюсь, что мне не отыскать теперь дороги, — небрежно сказал Удайсё, снова обращаясь к принцессе. — Не могу ли я переночевать в вашем доме? Я неприхотлив и готов, если вы мне позволите, провести ночь прямо здесь, у занавесей. Мне хотелось бы дождаться мудрейшего.
«Как неприятно!» — подумала принцесса. До сих пор Удайсё никогда не задерживался надолго в ее покоях и не позволял себе ничего предосудительного. Уйти к матери значило открыто выказать ему свое пренебрежение. И она осталась на месте, но отвечать отказывалась. Потеряв надежду добиться ответа, Удайсё улучил миг, когда одна из прислужниц прошла за занавеси с посланием от миясудокоро, и проскользнул вслед за ней.
Ночь еще не настала, но густой туман окутывал окрестности, и в покоях было темно. Прислужница испуганно оглядывалась, а принцесса, растерявшись, попыталась скрыться за северной перегородкой, но Удайсё удалось задержать ее. Сама она успела выскользнуть, но длинный подол ее платья мешал ей запереть перегородку. Тщетно пытаясь справиться с ней, принцесса дрожала, тело ее покрылось испариной. Дамы, совсем потерявшись от страха, не знали, чем ей помочь. Разумеется, они могли бы задвинуть засов с этой стороны, но Удайсё был важной особой, и так грубо отталкивать его…
— Ах, какой ужас! — восклицали они, рыдая. — Могли ли мы ожидать…
— Но почему мне нельзя побыть здесь? Неужели вам так неприятно мое присутствие? Я понимаю, что слишком ничтожен, но разве после стольких лет я не могу рассчитывать хотя бы на сочувствие?
Удайсё говорил тихо, стараясь не обнаруживать своего волнения, но принцесса не желала ничего слушать. Его признания показались ей оскорбительными, и она не сочла нужным даже ответить.
— Право, вы ведете себя словно дитя неразумное, — попенял ей Удайсё. — Я виноват лишь в том, что позволил этой тайной страсти овладеть своим сердцем. О, вы можете быть совершенно спокойны, без вашего согласия я не сделаю больше ни шага. Но когда бы вы знали, как нестерпима тоска, разбивающая сердце на сотни частей (341)! Могу ли я поверить, что вы до сих пор не догадывались о моих чувствах? И все же вы избегаете меня, делая вид, будто и ведать о них не ведаете! Потому-то я и решился… Я понимаю, что, дерзнув приблизиться к вам, уронил себя в ваших глазах, но у меня не было иного средства рассказать вам о тоске, иссушившей мне душу. Ваше пренебрежение обижает меня, но, уверяю вас, я никогда не позволю себе…