– Я никогда не забуду, как трогательно просил принц за своих дочерей, и, с кем бы из них ни связала меня судьба, я стану заботиться о благополучии обеих, пока не уйду из этого непрочного, словно роса, мира. Мне льстит доверие вашей госпожи, однако же я не в силах изменить своему чувству, тем более что только оно и привязывает меня к миру. Это отнюдь не мимолетное увлечение и не случайная прихоть. Я был бы счастлив, когда б мне разрешили вот так, через ширму, не чинясь, беседовать с вашей госпожой о делах этого непостоянного мира, открывать ей свои мысли и чувства и знать, что в ее душе нет ничего для меня неизвестного. Я рос один, рядом со мной не было ни сестер, ни братьев, никого, с кем мог бы я поделиться радостями своими или печалями в полной уверенности, что на них отзовутся с теплым участием. Я хоронил на дне души каждый порыв, каждое желание. Как это тяжело! О, если б я смел надеяться… Высокое положение Государыни-супруги не позволяет откровенно говорить с ней обо всем на свете. Как ни молода принцесса с Третьей линии, она моя мать, наши отношения подчинены определенным ограничениям, и короткость меж нами невозможна. Другие женщины еще менее доступны, я перед ними робею и стараюсь держаться в почтительном отдалении. Так, я одинок и нет никого, кто стал бы для меня источником утешения. Я слишком неловок и необходителен, чтобы с увлечением предаваться пустой любовной игре. А открыть свое сердце особе, давно уже владеющей моими помыслами… На это я тем более не способен. Я могу в душе упрекать ее, сетовать на ее бессердечие, но никогда не осмелюсь сказать ей об этом. О, я понимаю, как это нелепо, и все же… Что касается принца Хёбукё, то почему бы вам не довериться мне? Ведь я никому не желаю зла.
«Он так хорош, – подумала старая дама, – разве лучше влачить столь жалкое существование…» Однако сказать об этом вслух она постеснялась.
Тюнагон не спешил уезжать, надеясь, что ему удастся остаться в Удзи на ночь и поговорить с Ооикими. Она же боялась этой встречи, понимая, что его долго сдерживаемое недовольство может в любой миг вырваться наружу. Однако отказать ему она тоже не решалась. Ведь он был так добр к ним…
Приказав открыть дверь молельни и повыше подкрутить фитиль в светильнике, Ооикими устроилась за занавесями, дополнив их ширмой. В покоях гостя тоже стояли светильники, но он попросил погасить их.
– Мне что-то нездоровится, да и одет я небрежно. Неловко показываться госпоже в таком виде… – сказал он и прилег перед занавесями.
Дамы принесли плоды, просто, но со вкусом разложенные на блюдах, а спутникам Тюнагона подали вино и весьма изысканное угощение. Все они устроились где-то на галерее, и в покоях не осталось никого, кто мог бы помешать тихой, задушевной беседе. Ооикими по-прежнему держалась церемонно, но говорила так ласково и приветливо, что Тюнагон, окончательно плененный, с трудом сдерживал волнение. «Столь ничтожная преграда отделяет нас друг от друга, – думал он. – Ну не глупо ли упускать такую возможность?» Однако, стараясь не выдавать своих тайных мыслей, он степенно рассказывал ей о разных событиях, в мире происшедших: печальных, забавных – обо всем, что казалось ему достойным внимания.
Ооикими просила дам не оставлять ее одну, но, очевидно, они полагали, что ей следовало быть с гостем полюбезнее, а посему, пренебрегши ее просьбой, разошлись кто куда и улеглись спать. Даже поправить фитиль в светильнике перед Буддой было некому.
Смутившись, девушка тихонько позвала дам, но никто не откликнулся.
– Ах, мне что-то не по себе… – сказала она, судя по всему, собираясь скрыться в глубине покоев. – Я хотела бы немного отдохнуть теперь, а на рассвете мы вернемся к нашему разговору.
– По-моему, человек, проделавший столь дальний путь по опасной горной дороге, имеет куда больше оснований жаловаться на усталость. И все же, говоря с вами, слыша ваш голос, я забываю обо всем. Не покидайте же меня, мне будет очень тоскливо…
И Тюнагон тихонько отодвинул ширму. Ооикими, наполовину скрывшаяся за занавесями, была вне себя от негодования:
– Вот что, по-вашему, значит «беседовать не чинясь»! Не ожидала! Однако в гневе она показалась ему еще прекраснее.
– Вы, наверное, не понимаете, что я имею в виду, говоря о взаимном доверии, – сказал Тюнагон. – И я решил наконец объясниться с вами откровенно. Осмелюсь спросить: чего вы не ожидали? Я готов поклясться в верности перед этим Буддой. О, почему вы так боитесь меня? Я никогда ничем не оскорблял ваших чувств. Право, никто и вообразить не может… Свет не видывал еще подобного глупца, но скорее всего таким я и останусь до конца своих дней.
Откинув со лба Ооикими мягко поблескивающие в тусклом свете волосы, он заглянул ей в лицо. Ее красота превзошла все его ожидания. «Дочери принца живут так одиноко, – подумал Тюнагон, – если кто-нибудь, воспылав страстью, проникнет сюда, он не встретит на своем пути никаких преград. Да, как это ни печально, любой другой на моем месте сумел бы проявить необходимую твердость…»
Возможно, ему и в самом деле следовало быть решительнее. Но девушка так горько плакала, удрученная его настойчивостью, что Тюнагону стало жаль ее. «Не лучше ли подождать? Быть может, со временем…» – подумал он, пытаясь ее утешить.
– Как я могла поверить вам! – сокрушалась она. – Но разве я предполагала?.. Вы не должны были забывать, какие на мне одежды. Впрочем, и моя вина не меньше. Я была слишком неосторожна. Ах, как все это тягостно!
Она приходила в отчаяние от одной мысли, что он увидел ее в неприглядном одеянии скорби.
– О да, вы вправе думать обо мне дурно, и я не знаю, что сказать в свое оправдание. Несомненно, цвет ваших рукавов является достаточным основанием… Но неужели вы не успели убедиться в моей преданности? Вас смущает, что срок скорби еще не кончился, но разве это наша первая встреча? О, скорее вы слишком осторожны!
Наконец-то он мог открыть ей чувства, которые до сих пор таил в глубине души, поведать, с какой неодолимой силой влеклось к ней его сердце, начиная с того давнего рассвета, когда тихие звуки ее кото впервые смутили его воображение. Признания Тюнагона повергли Ооикими в еще большее замешательство. Значит, его спокойствие было притворным и все эти годы он только и помышлял…
Она прилегла, отгородившись низким занавесом от статуи Будды.
В покоях пахло священными курениями, к ним примешивался аромат цветов бадьяна, и Тюнагон, более других людей почитающий Будду, невольно смутился. «Стоит ли, потворствуя мимолетной прихоти, вступать с ней в союз, прежде чем окончится срок скорби? – подумал он, стараясь успокоиться. – Разве об этом я мечтал? Не лучше ли подождать? Быть может, сердце ее смягчится…»
Осенние ночи всегда тоскливы, а в таком месте тем более: высоко в горах стонал ветер, где-то у изгороди уныло звенели цикады. Тюнагон говорил о том, как переменчив этот мир, а Ооикими время от времени отвечала. Никогда еще она не казалась ему такой прелестной!