Но вот ночь подошла к концу, и Гэндзи поспешил покинуть дом министра. Предрассветная луна была чарующе прекрасна. Вишни почти отцвели, лишь кое-где цветы задержались на ветках, в сад беспрепятственно струился серебристый лунный свет, от земли поднимался легкий туман, и его зыбкая завеса делала неясными очертания предметов. Так, столь прекрасных рассветов не бывает даже осенью.
Прислонившись к перилам, Гэндзи некоторое время любовался садом. Госпожа Тюнагон, должно быть желая проводить его, сидела подле открытой боковой двери, восхищенно на него глядя.
- Трудно даже представить себе, когда мы встретимся снова,- говорит Гэндзи.- Не ведая о том, что готовит судьба, я не спешил увидеться с вами, когда ничто тому не мешало, и все эти луны провели мы вдали друг от друга.
А женщина и слова вымолвить не может в ответ, только плачет. Тут кормилица маленького господина, госпожа Сайсё, приходит с посланием от госпожи Оомия:
«Я намеревалась сама говорить с вами, но свет меркнет в моих глазах, и чувства в смятении… Пока же пыталась я обрести присутствие духа, мне сообщили, что Вы готовы покинуть наш дом, хотя еще даже не рассвело. Увы! Так ли бывало в прежние дни? Вы даже не хотите дождаться, пока проснется наше милое, бедное дитя…»
Обливаясь слезами, Гэндзи произносит тихонько, словно ни к кому не обращаясь:
Затем он обращается к госпоже Сайсё:
- Неужели и в самом деле всегда так тягостны расставания на рассвете? Наверное, многим здесь знакомо это чувство.
- Мне было всегда ненавистно само слово «расставание»,- отвечает Сайсё.- Но то, что нам приходится переживать сегодня…
Стараясь сдерживать слезы, она говорит немного в нос. Неподдельное горе звучит в ее голосе!
«Снова и снова обдумываю я слова, которые мне хотелось бы сказать вам, но, увы… Надеюсь, вы понимаете, сколь подавлен я всем происходящим. Право, позволь я себе еще раз увидеть наше невинно спящее дитя, мне куда труднее было бы расстаться с этим горестным миром. Потому и решился я немедля покинуть ваш дом»,- передает Гэндзи старой госпоже.
Дамы, приникнув к щелям в занавесях, смотрели, как он уходил. Фигура Гэндзи, озаренная светом луны, готовой вот-вот скрыться за краем гор казалась особенно прекрасной; глубокая печаль, проступавшая на его лице, способна была тронуть до слез и тигра и волка, а ведь многие из дам знали его с младенческих лет… Нетрудно представить себе, сколь велико было их горе.
Да, вот еще что: немного раньше принесли ответ старой госпожи:
Новое горе заставило вспомнить о старом, и, когда Гэндзи уехал, дамы плакали так долго, что у многих возникли самые дурные предчувствия.
Обитатели дома на Второй линии, судя по всему, тоже провели бессонную ночь, и, когда Гэндзи вернулся, дамы сидели там и сям небольшими группами, заплаканные, приунывшие. В служебных помещениях не было ни души, все преданные ему слуги должны были ехать вместе с ним и, очевидно, ушли прощаться со своими близкими. Прочие же, страшась попасть в немилость и умножить свои собственные беды, не посмели даже проститься с Гэндзи, поэтому у дома на Второй линии, где прежде клочка земли свободного не оставалось от подъезжавших карет и всадников, было сегодня пустынно и тихо. «Как все же печален мир»,- подумал Гэндзи.
Столы были покрыты пылью, циновки свернуты и убраны. «Уже сейчас все в таком запустении, что же будет дальше?»
Гэндзи прошел в Западный флигель. Госпожа, видно, просидела всю ночь в глубокой задумчивости, не опуская решеток, снаружи на галерее лежали девочки-служанки. Увидав Гэндзи - «Ах, наконец-то!» - они суетливо вскочили. Глядя, как они снуют по дому, такие прелестные в своих ночных одеяниях, Гэндзи с грустью подумал: «Вряд ли они останутся здесь на все эти луны и годы, скорее всего разойдутся кто куда». Так, многое из того, на что прежде он никогда не обращал внимания, останавливало теперь его взор.
- А у вас, должно быть, возникли уже, как обычно, самые невероятные подозрения на мой счет? - спросил он у госпожи, объяснив, почему задержался.- Будь моя воля, я и на миг не разлучался бы с вами в эти последние мои дни в столице, но перед отъездом у меня слишком много забот, и я не могу позволить себе все время оставаться дома. Этот мир и без того слишком переменчив, так стоит ли давать кому-нибудь повод к обидам? Но она лишь отвечает:
- Увы! Что может быть невероятнее того, что нам предстоит? Разлука с Гэндзи была для нее тяжелее, чем для кого бы то ни было, и это неудивительно: с малолетства воспитывалась она в его доме, и он был ей куда ближе родного отца, который к тому же в последнее время, страшась немилости, совсем перестал к ней писать и даже ни разу не зашел, чтобы выразить свое сочувствие Гэндзи. Ей было стыдно перед дамами, которые не могли этого не заметить. «Уж лучше бы он и теперь оставался в неведении»,- думала госпожа. А тут прошел слух, что ее мачеха поговаривает:
«Сколь неожиданным было ее возвышение и сколь быстро счастье изменило ей. Право, все это не к добру… Похоже, что ей суждено так или иначе расставаться со всеми, кто к ней привязан».
Слышать такое было крайне неприятно, и она тоже перестала писать отцу. Так вот и не осталось у нее никого, кроме Гэндзи, и могла ли не печалить ее мысль о скорой разлуке?
- Если пройдут луны и годы, а мне так и не будет даровано прощение, - говорит Гэндзи,- я непременно возьму вас к себе, средь каких утесов ни пришлось бы нам поселиться (109). Но сейчас это ни в ком не встретило бы одобрения. Навлекшие на себя немилость двора не должны видеть даже ясного света луны и солнца, непосильным бременем отягощает свою душу тот, кто продолжает предаваться удовольствиям, словно ничего не случилось. За мной нет никакой вины, но неотвратимость предопределения принуждает меня смириться. Если же я, проявив поистине беспримерную дерзость, возьму с собой вас, охваченный безумием мир обрушит на нас новые, еще более страшные беды.