И Гэндзи рассказал ей обо всем, что сохранилось в его памяти: о том печальном вечере, когда стлался по берегу дымок от костров, о словах, сказанных госпожой Акаси, о ночи, когда он впервые увидел ее лицо, и, разумеется, о том, как чудесно звучало в ее руках кото... А госпожа, слушая его, думала: "Пока я изнывала здесь от тоски, он дарил свою нежность другой, и пусть это только случайная прихоть, но все же..." Горькая обида пронзила ее сердце, и она отвернулась, постаравшись принять самый независимый вид.
- А ведь все так прекрасно начиналось, - прошептала она, ни к кому не обращаясь, и вздохнула.
- Я хотела бы первой
Струйкой дыма подняться к небу,
Пусть даже тот дым
Устремится совсем не туда,
Куда думы влюбленных стремятся... (108)
- О, не говорите так, это слишком жестоко...
Ради кого
Я терпел все невзгоды, скитаясь
По горам и морям?
Ради кого тонул я
В бесконечном потоке слез?
Сумею ли я убедить вас? Жизнь ведь не всегда бывает так длинна, как этого хочется... Разве не ради вас старался я не навлекать на себя ничьей ненависти?
Придвинув к себе кото "со", Гэндзи настроил его и предложил госпоже сыграть, но она даже не дотронулась до струн, очевидно недовольная тем что та особа из Акаси оказалась искусней ее.
Госпожа обладала на редкость кротким, миролюбивым нравом, и такие внезапные вспышки ревности отнюдь не умаляли ее привлекательности, скорее наоборот.
Гэндзи, подсчитав украдкой, что на Пятый день Пятой луны девочке должно исполниться пятьдесят дней5, умилялся, представляя себе ее невинное личико. "Ах, как жаль, что нельзя ее увидеть!" - вздыхал он, отправляя в Акаси гонца.
- Смотри не перепутай, ты должен появиться там именно на Пятый день, не позже и не раньше,- предупредил Гэндзи, и гонец прибыл в Акаси точно к сроку.
Дары, приготовленные Гэндзи, поражали великолепием, к тому же со свойственной ему предусмотрительностью он позаботился о самом насущном, без чего в Акаси не обойтись.
"Никаких перемен
Не ведая, травы морские
Растут среди скал.
И вряд ли знают они
Об аире, расцветшем сегодня.
Вы не можете вообразить, какая тоска... Так жить дальше невозможно. Решайтесь же. Обещаю, что Вам не о чем будет сожалеть",- писал Гэндзи.
Увидев его письмо, Вступивший на Путь по обыкновению своему заплакал от радости. Но ради таких мгновений и стоит жить, так что никто не удивлялся, глядя на его опухшее лицо.
Надобно ли говорить о том, что Вступивший на Путь превзошел самого себя, готовясь к этому дню, и тем не менее он показался бы ему чернее ночи, когда б не гонец из столицы.
Кормилица между тем успела привязаться к госпоже, найдя в ее лице вполне достойную собеседницу, и это несколько скрашивало ее существование. Молодой госпоже в основном прислуживали дамы, которых некогда, используя давние семейные связи, подобрали для нее родители. По происхождению они не уступали новой кормилице, ибо в большинстве своем это были дворцовые прислужницы, обедневшие и уже немолодые, прибившиеся к дому Вступившего на Путь в надежде обрести среди здешних утесов убежище от мирских печалей (109). Кормилица отличалась от них весьма для себя выгодно: свежесть юности сочеталась в ней с удивительным благородством. Она без конца рассказывала госпоже обо всем, что по женскому ее разумению казалось ей достойным внимания,- о том, как живет господин министр Двора, сколь велико его влияние в мире, как все его почитают, и постепенно госпожа Акаси начала понимать, какая счастливая судьба выпала ей на долю, ведь памятный дар, который оставил ей Гэндзи, никогда не позволит ему пренебречь ею.
Письмо они тоже читали вместе, и кормилица все время вздыхала украдкой: "Ах, как же повезло госпоже! А мне, несчастной, достались одни невзгоды..." Но господин министр осведомлялся заботливо: "А как здоровье кормилицы?" - и эта редкостная милость заставила ее забыть все свои горести. Вот какой ответ написала госпожа Акаси:
"Юный журавль
Кричит, укрывшись под сенью
Неприметной скалы.
Даже сегодня никто
Проведать его не придет...
Право, вряд ли моя жизнь окажется продолжительной, слишком многое печалит меня, а поддерживают лишь редкие вести от Вас. О, когда б Вы и в самом деле позаботились о ней..."
Самые сокровенные свои мысли вложила она в это письмо, и Гэндзи долго читал его и перечитывал. Потом, тяжело вздохнув, прошептал словно про себя:
- Ах, бедняжка!
А госпожа из Западного флигеля, искоса взглянув на него, проговорила тихонько, тоже словно ни к кому не обращаясь:
- "Далеко уплывает ладья..." (149)
- Неужели вы до сих пор сомневаетесь во мне? Можно ли придавать столь преувеличенное значение случайно сорвавшимся с губ словам? Трудно забыть прошедшее, и я испытываю естественное волнение при любом напоминании о том побережье. Вы же ловите каждый мой вздох,- попенял ей Гэндзи, показав только обертку от письма.
Увидев, сколь благороден почерк госпожи Акаси - право, ему позавидовала бы любая знатная дама,- госпожа Мурасаки невольно подумала: "Вот потому-то он и..."
В последнее время, стараясь во всем угождать госпоже, Гэндзи почти никуда не выезжал. Не бывал он и в Саду, где опадают цветы, ибо, как ни жаль ему было его обитательницу, многочисленные обязанности, сопряженные с новым званием, совершенно не оставляли ему досуга, не говоря уже о том, что теперь он был еще менее свободен в своих передвижениях, чем прежде. Впрочем, никаких тревожных вестей от нее не поступало, и Гэндзи был спокоен.
Но вот в какой-то из дней Пятой луны, когда шли нескончаемые, унылые дожди и в делах, как государственных, так и личных, наступило некоторое затишье, он неожиданно вспомнил о ней и решил ее навестить.
Держась в отдалении, Гэндзи тем не менее постоянно следил за тем, чтобы женщина ни в чем не испытывала нужды, и она жила исключительно его милостями, а поскольку у нее не было весьма распространенной среди нынешних жеманниц привычки встречать его укоризненными взглядами исподлобья, он никогда не тяготился встречами с ней.
За последние годы дом пришел в запустение, на всем лежал отпечаток уныния. Сначала Гэндзи навестил госпожу нёго и долго беседовал с ней, а когда опустилась ночь, сквозь боковую дверь прошел в западные покои.