В назначенный день Удайсё, приехав в дом на Первой линии, выслал за принцессой кареты и свиту.
Принцесса отказывалась ехать, но дамы настаивали. Их поддержал правитель Ямато.
— Я не могу согласиться с вами,— сказал он.— До сих пор, видя, в каком бедственном состоянии вы оказались, я старался делать для вас все, что в моих силах. Но дела вынуждают меня уехать в провинцию. Я очень беспокоюсь за вас, не имея никого, кто мог бы взять на себя уход за вашим домом, и безмерно признателен господину Удайсё за любезное внимание ко всем вашим нуждам. Я хорошо понимаю, что такое положение несовместимо с вашим высоким званием, но ведь дочерям государей иногда приходится мириться с гораздо худшими обстоятельствами, и тому есть немало примеров в прошлом. Нелепо думать, что о вас будут злословить больше, чем о других. Женщина не может сама о себе заботиться, какого бы твердого и решительного нрава она ни была. Вы проявите куда больше благоразумия и мудрости, ежели примете помощь от человека, готового окружить вас почтительнейшими заботами. Боюсь, что никто из вас,— сказал он, относясь к Сакон и Косёсё,— не говорил о том госпоже. Хотя с вас-то, наверное, все и началось.
Дамы, все как одна, настаивали на переезде, и принцесса принуждена была уступить. Почти лишившись чувств, она позволила переодеть себя в новое, яркое платье и расчесать себе волосы, с которыми так упорно стремилась расстаться. Они немного поредели, но длиной по-прежнему были в шесть сяку и показались дамам очень красивыми. Но сама принцесса была иного мнения. «Как я подурнела!— думала она.— Могу ли я показаться кому-то сейчас? Что за несчастная у меня судьба!» Тут силы окончательно изменили ей, и она опустилась на ложе.
— Мы опаздываем!— заволновались дамы.— Уже совсем стемнело. Моросил унылый дождь, в деревьях тревожно шумел ветер. Все располагало к печали.
«Почему не дано Мне было исчезнуть с тем дымом? Не пришлось бы теперь Склоняться к тому, о ком Не помышляла прежде…»Втайне она по-прежнему подумывала о постриге, но прислужницы не спускали с нее глаз, предусмотрительно спрятав все, что хоть сколько-нибудь напоминало ножницы. «Зря они так волнуются,— думала принцесса.— Мне совершенно все равно, что станется со мной, но я не настолько глупа, чтобы тайком менять обличье. Мне вовсе не хочется прослыть своенравной».
И она не стала осуществлять давнишнего своего желания. Дамы поспешно готовились к переезду. Очень многое — гребни и шпильки, шкатулки, китайские ларцы, мешочки с какими-то безделицами — отправили в столицу заранее. Оставаться одной в опустевшем доме было невозможно, и принцесса, обливаясь слезами, села в карету. Место рядом с ней осталось незанятым, и она вспомнила, как ехала сюда вместе с матерью, как та, превозмогая боль, сама причесала ее и помогла выйти из кареты. Неизъяснимая тоска сжала сердце, и свет померк перед глазами. Меч-талисман и ларец с сутрами всегда были при ней…
«Неизбывна тоска, Даже этот памятный дар Ее не рассеет, На ларец драгоценный взгляну, И темнеет в глазах от слез…»Принцесса заказала для сутр черный ларец, но он еще не был готов. Пришлось уложить свитки в инкрустированный перламутром ларец, ранее принадлежавший миясудокоро. Сначала он предназначался в дар кому-то из монахов, но потом принцесса решила оставить его себе на память. Теперь ей казалось, что она — рыбак Урасима…[104]
Дом на Первой линии трудно было узнать. Повсюду царило радостное оживление, по саду сновали нарядно одетые люди. Когда карету подвели к галерее, у принцессы возникло неприятное ощущение, будто ее привезли в какое-то совершенно чужое ей место, и она долго отказывалась выходить. Дамы растерялись: «Ну можно ли? Как неразумно!»
Удайсё приготовил для себя южные покои Восточного флигеля, и вид у него был такой, словно он обосновался здесь надолго.
А в доме на Третьей линии дамы не могли прийти в себя от изумления:
— Кто бы мог подумать?
— Когда же это произошло?
Увы, даже самый благоразумный человек, не обнаруживающий склонности к легкомысленным утехам, может вдруг оказаться способным на действия, казалось бы противные здравому смыслу. Дамам ничего не оставалось, как заключить, что их господин все это время держал союз с принцессой в тайне. Разумеется, никто и вообразить не мог, что сама принцесса еще не дала своего согласия. Да, уж если кто и был достоин жалости, так это принцесса.