Монахиня Бэн настояла, чтобы ее высадили у галереи[55] — церемонность, по мнению Дайсё, излишняя: ведь это жилище не было предназначено для дочери госпожи Тюдзё.
Как бывало всегда, когда приезжал Дайсё, к дому стали стекаться жители окрестных владений. Скоро из покоев монахини принесли угощение для госпожи. После диких зарослей, сквозь которые лежал их путь, место, где стояла усадьба, казалось особенно открытым и светлым. Любуясь домом, выстроенным словно нарочно для того, чтобы в полной мере выявить красоту реки и горных склонов, девушка чувствовала, как рассеивается мрак, все эти дни царивший в ее душе. Однако ее по-прежнему терзали сомнения. «Что ждет меня впереди?» — спрашивала она себя, не в силах унять тревоги.
Между тем Дайсё отправил письма матери и супруге: «На днях я распорядился, чтобы все недостающие украшения для алтаря Будды были доставлены в храм, а как день сегодня благоприятный, решил наведаться в Удзи, дабы самому… К сожалению, я не совсем здоров, к тому же вспомнил, что мне предписано воздержание, поэтому задержусь здесь дня на два».
В домашнем платье Дайсё показался девушке еще красивее, и она с трудом скрывала смущение, но что толку было прятаться от него теперь? Дамы не пожалели сил, чтобы одеть госпожу понаряднее, но что-то неуловимо провинциальное проглядывало в покрое ее платья, и, любуясь ею, Дайсё невольно вспоминал Ооикими, которая умела быть благородной и изящной даже в старых, мятых одеждах. Главным украшением девушки были волосы. Густые и блестящие, они сообщали ее облику необыкновенную изысканность. «Ничуть не хуже, чем у Второй принцессы, — подумал Дайсё. — А ведь я всегда считал, что ни у кого нет волос прекраснее…»
«Но что мне теперь с ней делать? — спрашивал он себя. — Если я открыто перевезу девушку на Третью линию, сплетен не избежать. Кроме того, она может затеряться среди многочисленных прислужниц, а это вовсе не входит в мои намерения. Пожалуй, лучше всего оставить ее здесь». Понимая, как одиноко будет девушке в этом горном жилище, Дайсё до позднего вечера ласково беседовал с ней. Он рассказывал ей о Восьмом принце и о былых временах, шутил, пытаясь развеселить ее, но, к его величайшему огорчению, она только робела, и он не сумел добиться от нее ни слова ответа. «Может быть, это и к лучшему, — успокаивал себя Дайсё. — Я сам займусь ее воспитанием. Будь она слишком развязна или по-провинциальному самоуверенна, мне вряд ли удалось бы найти в ней замену ушедшей».
Велев принести китайское кото и кото «со», Дайсё принялся тихонько перебирать струны, с сожалением подумав о том, что в этой области девушка, очевидно, еще более неумела, чем в других. Ему вспомнилось вдруг, что он ни разу не прикасался к этим инструментам с тех пор, как покинул мир Восьмой принц, и неизъяснимая печаль сжала его сердце.
Пока, задумавшись, он перебирал струны, на небо выплыла луна. «Как изящно и нежно звучало китайское кото в руках принца! — вздыхая, думал Дайсё. — А ведь нельзя сказать, чтобы он владел какими-то особенными приемами».
— Если бы вы выросли в этом доме и знали тех, кто жил здесь когда-то, — сказал он, — окружающее исполнилось бы для вас глубокого смысла. Даже совершенно посторонние люди вспоминают о Восьмом принце с нежностью и любовью. Но как могло случиться, что все эти годы вы провели в такой глуши?
Девушка сидела, смущенно вертя в руке белый веер. Дайсё был виден ее профиль. Сквозь блестящие пряди просвечивал белоснежный лоб, и Дайсё снова поразился ее сходству с ушедшей. «Прежде всего ей следует заняться музыкой, — подумал он. — Иначе она вряд ли сумеет соответствовать…»
— Приходилось ли вам когда-нибудь играть на кото? Я уверен, что вы знакомы по крайней мере с японским, или, как его часто называют, с восточным кото.
— Вы же видите, я не сильна даже в японских песнях, а уж кото… — ответила девушка.
Судя по всему, она была неглупа, и Дайсё с сожалением подумал о том, что придется оставить ее в Удзи, куда ему трудно будет ездить часто. Видно, в его сердце уже зародилось нежное чувство к ней…
Отодвинув кото, Дайсё произнес:
— «Звучаньем — как вечером цитра на террасе у князя Чу…»[56] Немудрено вообразить, с каким восхищением внимала ему Дзидзю, выросшая в краю, где только и умеют, что стрелять из лука. Разумеется, ей не были известны обстоятельства, заставившие Дайсё обратить внимание на цвет веера в руках у ее госпожи, так что восхищалась она скорее по невежеству. «Но для чего я произнес эти строки? — клял себя Дайсё. — Как странно, что именно они вспомнились мне в этот миг!» Из покоев монахини принесли плоды, не без изящества разложенные на блюдах, украшенных багряными ветками и побегами плюща. Луна светила ярко, и Дайсё сразу же заметил, что на подложенной снизу бумаге что-то написано. Он поспешил извлечь ее. А прислужницам, наверное, показалось, что ему не терпится отведать плодов…
«Листья плюща Стали совсем другими Осенней порой. Но так же светла луна, Как в те далекие дни».