Репин был глубоко взволнован. Слова, с которыми он обратился к старому художнику, шли из глубины души.
Айвазовский с трудом сдержал слезы. Он крепко сжал обе руки Репина.
— Спасибо, друг! Не от меня одного, от всех обездоленных войной спасибо! — Иван Константинович горячо поцеловал Репина. — Я думаю отправиться в Феодосию в ближайшее время, не дожидаясь начала весны, так как мое пребывание там может быть сейчас полезно. Ходят слухи, что в Крыму появились первые беженцы — армяне и греки. А от вашей помощи, Илья Ефимович, не откажусь и благодарю вас за нее как русский художник русского художника и как армянин — брата-славянина.
Айвазовский приехал в Феодосию ночью. В доме засуетились, забегали с фонарями. Иван Константинович прошел прямо в зал. Там уже не было заметно никаких следов недавнего разрушения: к его приезду постарались закончить ремонт.
Он отказался от ужина и сразу же лег в постель, утомленный дорогой.
Когда он проснулся, было еще рано. В доме было тихо, все спали. Айвазовский лежал некоторое время, прислушиваясь к предутренней тишине родного дома. Еще с детских лет он любил эти мгновения, когда рождался новый день и душа предвкушала новые впечатления, когда казалось, что каждый день сулит ему еще неизведанные радости.
Но сегодня он проснулся от ощущения тревоги. Айвазовский начал одеваться. Тревога подгоняла его, заставляла торопиться, а куда он и сам не знал.
Быстро пройдя анфиладу комнат, он вышел на балкон.
Было тепло, рядом шумело море. От него, несмотря на февраль, пахло весной.
Художник долго стоял, зорко вглядываясь в сторону портовых причалов, где, как ему показалось, двигалось что-то черное и большое. Наконец начало рассветать, и он разглядел, что на бульваре недалеко от его дома расположились люди со своими пожитками. Это были беженцы, прибывшие ночью в Феодосию.
Сердце у Айвазовского дрогнуло. Не медля, он прошел в комнаты и направился к выходу. В прихожей его уже дожидался Дорменко — молодой слуга, очень преданный ему человек.
Набросив пальто на плечи торопившемуся художнику, Дорменко хотел было его сопровождать, но Айвазовский отрицательно покачал головой.
Город спал, даже дворники еще не вышли подметать улицы. Стояла тишина, только волны разбивались о берег.
Но люди на бульваре не спали. Каждая семья понуро сидела у своих жалких пожиток; женщины и дети, закутанные в старые одеяла, смотрели воспаленными глазами на пустынную улицу чужого города. В этих глазах было отчаяние, ужас, нечеловеческая усталость. Они уже все видели, эти глаза — даже смерть, которая не пощадила их близких, но пока еще щадила их самих.
И все же жажда жизни была сильнее смерти. Где-то в глубине зрачков еще таилась надежда, теплилась вера в возможность — спасения, чуда.
Рядом с женщинами и детьми, сгорбившись, сидели старики. Лица всех женщин, детей, стариков, почерневшие от дорожной пыли и голода, были обращены в одну сторону: туда, где виднелся красивый дом со львами у подъезда.
Вдруг люди зашевелились. Они увидели, что прямо к ним быстрыми шагами шел, почти бежал, хорошо одетый человек в небрежно наброшенном на плечи пальто, с непокрытой головой.
Вот он приблизился настолько, что беженцы уже смогли разглядеть высокий лоб, густые черные брови, пышные бакенбарды.
Все, кто были, в силах, вскочили, только тяжело больные остались лежать на земле, но и они пытались приподняться.
— Это он, он, дети мои! — громким голосом воскликнул восьмидесятилетний Сероп Бейлерян. — Великий художник Ованес Айвазян не оставит братьев и сестер своих в беде!
Глаза старика вспыхнули, он выпрямился во весь свой богатырский рост и протянул руки навстречу Айвазовскому.
Айвазовский увидел этот полный глубокой веры жест старого армянина, услышал его восклицание; душа его переполнилась любовью к родным по крови, исстрадавшимся людям и сердце чуть не разорвалось от боли и сострадания.
Старый Сероп шагнул ему навстречу, широко раскрыл объятия. Айвазовский упал на грудь старика и зарыдал.
В этот день в Феодосии не хватало извозчиков. Они все были заняты перевозкой беженцев-армян в загородное имение Айвазовского.
Только что взошло солнце. Репин и Айвазовский стояли у самой воды, необыкновенно чистой в это раннее утро. Воздух над холмами за Феодосией был прозрачно-голубой. Репин прищурился и, защищая рукой глаза от ослепительных солнечных лучей, сказал:
— Сейчас я понимаю, почему от ваших картин веет такой праздничностью.
— Да, — ответил Айвазовский, — такое освещение в летние дни здесь обычно. Пушкин посетил Феодосию в июле и видел ее такой же. Он останавливался у Броневского. Вот недалеко его дом. — Айвазовский указал на белый особняк в глубине сада, спускавшегося прямо к морю. О Пушкине Айвазовский сказал, как о живом. Репин это сразу почувствовал.
— Я завидую вам, Иван Константинович. Вы видали Пушкина. Я начинаю верить, что нам удастся написать поэта, прощающегося с морем.
— Ну, вот и отлично! Значит я недаром заманил вас сюда. Здесь даже стихи Пушкина звучат по-иному. Вот послушайте!
Айвазовский слегка задумался, его доброе лицо в эту минуту было спокойно и ясно. Стихи он читал проникновенно и просто, наслаждаясь их гармонией. Он их чувствовал почти физически.
— И сладостно шумят полуденные волны… — медленно повторил Репин. Да, Иван Константинович, никто из живописцев так не ощущал светлый мир Пушкина как вы, никто так много его не писал. Кстати, вы обещали показать свою картину «Пушкин у скал Аю-Дага».
— Свое обещание, Илья Ефимович, исполню нынче же. Вот после завтрака поедем в мою летнюю мастерскую. Там я вам пощажу свои последние работы.
День был жаркий, воздух стоял неподвижно, даже в тени нечем было дышать.
Айвазовский и Репин подошли к калитке небольшого белого домика, утопавшего в зелени. Лохматая собака лежала у ворот. Она тяжело дышала, высунутый наружу язык ее мелко и беспрерывно дрожал. Айвазовский, видимо, часто бывал здесь. Собака бросилась к нему с радостным визгом. Репин, наблюдая эту сценку, счастливо рассмеялся.
Внезапно собака оставила Айвазовского и помчалась в аллею, идущую к дому. Там появился высокий старик могучего телосложения с длинной белой бородой. Несмотря на глубокую старость, он держался прямо и обходился без палки. Это был Сероп Бейлерян. Айвазовский поспешил к нему навстречу, а Репин застыл на месте, очарованный величием и благородной осанкой старика.
Не выпуская руки Айвазовского, старый Сероп приблизился к Репину и низко, но с достоинством поклонился. Его движения были свободны и сдержаны.
В просторной чистой комнате было прохладно. Старый Сероп усадил гостей, предложил им свежий янтарный мед в сотах и только что собранные с гряд огурцы.
— Будто на родную Украину попал, — пришел в восторг Репин, — только там к меду подают свежие огурцы.
— Вы не ошиблись. Это лакомство я перенял в соседней деревне, где живет много украинцев. У меня там появились друзья, — пояснил гостю Сероп.
— В какой деревне? — живо заинтересовался Айвазовский.
— В Джума-Эли, Ованес. Мои друзья просили меня сообщить им, как только ты ко мне приедешь. У них там новая беда с арендой земли. Вся их надежда на твое заступничество.