Артемка отрицательно затряс головой, выдавил хрипло:
— Не пойду. Давай пакет.
Колядо с удивлением рассматривал Артемку, будто видел его впервые: как изменился он с той поры, когда пришел в отряд. Большие серые глаза смотрели на Колядо твердо и строго. У переносья залегла глубокая упрямая складка. Губы сжаты, будто никогда не трогала их улыбка. Во всем: в лице и в фигуре, окрепшей и выросшей, и даже в том, как стоял он перед командиром, опустив руки по швам, чувствовалось, что это уже не мальчик, а человек, перенесший все тяготы трудной и суровой жизни, видевший кровь и смерть, познавший дружбу и потерявший друга. Это был солдат. И другое видел Колядо: не жалость нужна Артемке, а вера в него, вера в его силы.
— Ну, что ж,— тряхнул головой Колядо.— И то верно— не время для отдыха... Скачи.
Малышев Лог — село небольшое, тихое. Но в эти дни оно бурлило, как уездный город в престольный праздник: все улицы и площадь забиты людьми, конями, телегами; всюду шум, говор, ржанье лошадей, цокот сотен копыт о мерзлую, без снега, землю. Из толчеи вдруг вытягивались стройные колонны батальонов и уходили далеко за село, где чернели гигантскими поясами окопы.
Артемка с трудом пробивался к центру села, с любопытством и радостью поглядывая по сторонам: вот сила собралась! Разве одолеешь ее, сомнешь?!
Штаб, большой пятистенник под круглой крышей, Артемка угадал сразу — по многолюдию возле него и по коновязи, где стояло десятка два оседланных разгоряченных коней. Часовой преградил винтовкой дорогу:
— Куда прешь? Не видишь — штаб?!
— А мне и нужно в штаб. К Мамонтову.
— Нос вытри сначала,— грубо сказал часовой.— Отваливай и не мешайся под ногами.
Артемка озлился:
— Убери оружие. И язык попридержи,— и глянул на часового так, что тот даже смутился.— У меня пакет от Колядо.
— Так бы и сказал сразу,— смягчился партизан.— Проходи.— И когда Артемка скрылся за дверью, качнул головой: — Ну глазища! Чуть не прожег насквозь.
В большой комнате, наполненной сизым махорочным дымом, сидело и стояло человек пятнадцать. За столом, низко склонясь над картой, дымил махрой крепкий, стянутый желтыми скрипучими ремнями мужчина с небольшими усами.
— Вот пакет...— сказал Артемка мужчине, внутренне почувствовав, что это и есть главком Мамонтов.
Тот мельком глянул на Артемку, вскрыл пакет, начал читать, а Артемка так и впился в него глазами. Мамонтов! Сколько слышал о нем Артемка, как восхищался, слушая рассказы о героическах подвигах этого человека. Во всем: и в том, как он принял пакет, и как быстро забегал по строчкам живыми карими глазами, и как потом негромко попросил позвать начальника штаба, были видны его собранность и твердость. Говорил он короткими, четкими фразами, будто экономя слова.
Пока Мамонтов разговаривал с командирами,— одним что-то советуя, другим приказывая,— начальник штаба приготовил пакет, протянул Артемке.
— Держи, молодец.— А потом, что-то вспомнив, воскликнул: — Постой, постой... Ты Карев?
— Карев,— тревожно ответил Артемка, которому почудилось в голосе начштаба какое-то недоброжелательство.
Но начштаба заулыбался, схватил Артемку, давнул к своей груди.
— Вот ты каков, Карев! Ефим Мефодьевич, это же наш герой!
Артемка смутился, потупился под взглядами командиров, не зная, что делать, что сказать.
— Какой я герой?.. — наконец чуть слышно произнес он.— У нас в полку настоящих героев много...
Мамонтов прищурился, переглянулся с начальником штаба, улыбнулся вдруг такой простой теплой улыбкой, от которой Артемке стало хорошо и легко, протянул руку.
— Правильно говоришь, Карев. Много у нас героев настоящих. И ты тоже настоящий... Спасибо за службу,— крепко пожал руку Артемке.
Через несколько минут в штабе было уже пусто: где-то вдалеке сначала неуверенно, а затем громче, настойчивей загрохотала канонада. Начиналось сражение, какого не видели и не слыхивали еще алтайские степи. Артемка добрался до своего полка поздно вечером, а под утро партизаны уже спешным маршем двинулись на Мельникове.
Никогда в жизни не забыть Артемке двух последующих дней, никогда не пройдет боль, что засела занозой в самой глубине сердца.
...Полк «Красных орлов» был готов к выступлению: ждал только приказа. И вот прискакал на взмыленном коне Артемка. Он чуть не падал от усталости, когда подходил к командиру с пакетом главного штаба.
Приказ был коротким: установив связь с подразделениями Кулундинского и Алейского полков, немедленно идти на Селиверстове и ударить в тыл противнику, обложившему плотным кольцом Солоновку.
Как медленно наступал рассвет в это утро! Но вот уже можно стало различить небольшой холмик далеко в степи, вот уже прояснилась стена молчаливого бора, вот уже заметны окопы и траншеи врага, изрезавшие степь вокруг Солоновки, словно морщины старческое лицо...
Колядо вскинул к глазам большой артиллерийский бинокль, повел вдоль горизонта. Через минуту отрывисто бросил:
— Похоже, сейчас начнется...
И только сказал, издалека, из-за рощицы, будто ему в ответ, бухнул выстрел. Снаряд разорвался близ села. За ним другой, третий... Первому орудию откликнулось второе, потом еще, еще, и загремела степь, задымилась.
Артемка неотрывно глядел на далекое село, где то и дело вздымались черные фонтаны взрывов, взметывалось пламя горящих построек. Но вот грохот оборвался. Наступила тяжелая тишина. И сразу впереди поднялись белогвардейские цепи, двинулись к Солоновке, охватывая ее гигантским полукольцом, будто петлей.
И снова тишина раскололась. Но теперь тысячами винтовочных выстрелов, дробью пулеметов.
Колядо опустил бинокль, бросил отрывисто Небораку:
— Пора!
И сразу же пронеслась из уст в уста команда:
— Товарищи, готовьсь! Вперед, на врага!
Грозно поднялись батальоны, покатились, словно могучие волны, туда, где гремела, полыхала степь, где шла последняя и жестокая битва.
Долго стоял Колядо, провожая горячим взглядом уходящие вперед цепи товарищей, потом широким шагом подошел к коню, тронул густую гриву, похлопал ласково по умной морде:
— Ну, Серко, не подкачай!
Легко вскочил в седло и уже весело и азартно, как всегда перед боем, крикнул эскадрону:
— По коням, хлопцы! Глядите веселей да бейте крепче гадов! — Глянул на Артемку добрым, чуть хитроватым глазом.— И ты, Артем, держи хвост трубой...
Артемка улыбнулся, хотел сказать, что ему никто не страшен, когда рядом с ним он, Колядо, но командир уже вынул из ножен любимую боевую шашку, подарок благодарных крестьян, привычно опробовал ее жалящую остроту и вынесся вперед, крикнув протяжно, звучно:
— Эскадро-он, слушай!.. На врага — марш!
Задрожала земля от ударов сотен копыт, и помчалась конница «Красных орлов» по степному приволью, ощетинившись шашками и пиками.
...Белые были разбиты наголову. Потеряв сотни солдат и офицеров, они бежали в Поспелиху и в Барнаул.
Нелегкой ценой добывали партизаны победу у Солоновки. Много крестьянских сынов легло на стылую ноябрьскую землю. Лег и бесстрашный степной орел Федор Колядо.
Смотрит Артемка, смотрит неотрывно на родное, до боли близкое лицо командира и поверить не может, что убит он. Ведь все говорили, что заворожен Колядо от шашки острой, от пули быстрой. Как же так? Почему же случилось такое?
Сухие глаза у Артемки — разучился плакать. Только давит, давит тяжесть у сердца, да голос перехватывает.
Стоит у гроба, будто каменный, Неборак. Лицо серое, глаза немигучие. Тут же Мамонтов, начштаба Жигалин. Один за другим подходят прощаться с другом командиры и бойцы полка «Красных орлов».
А он лежит, молодой, чубатый, будто заснул крепко. И чудится Артемке, что вот сейчас откроет он свои добрые, со смешинкой глаза, подмигнет и спросит: «Ну шо, хлопцы, пригорюнились? »