— Дионисий,— сказал он ей,— человек в высшей степени честный и милостивый. Сейчас он находится в храме, и ты должна ему, женщина, сказать о себе правду, кто ты такая. Ни в какой справедливой помощи не будет тебе от него отказа. Только говори с ним искренне и ничего от него не утаивай: это всего скорее расположит его к тебе.
Нехотя, но все же пошла Каллироя, ободряемая тем, что происходить разговор у них будет в храме. Когда же пришла она, то привела она всех еще в больший восторг, чем в первый раз. Не раскрывая рта, в изумлении стоял перед ней Дионисий. Наконец, с трудом, после продолжительного молчания, он проговорил:
— Все, касающееся меня, тебе ясно, женщина: я — Дионисий, главный человек в Милете, а пожалуй, и во всей Ионии, благочестие и отзывчивость которого широко всем известны. Справедливо, чтобы и ты сказала нам о себе истину. Продавшие тебя утверждали, что ты сибаритянка и что они купили тебя там у твоей хозяйки, сбывшей тебя им из ревности.
Каллироя зарделась и, опустив глаза, тихо проговорила:
— Продана я сейчас впервые, Сибариса же я не видела.
— Говорил я тебе,— сказал Дионисий, покосившись в сторону Леоны,— что она не рабыня! Предсказываю, что и происхождения она благородного. Скажи, женщина, все, и прежде всего, как тебя зовут.
— Каллироя,— сказала она в ответ.
Дионисию понравилось и ее имя.
Об остальном хранила Каллироя молчание. Но так как Дионисий продолжал неотступно ее расспрашивать, она сказала:
— Владыка! Прошу тебя разрешить мне умолчать о моей судьбе. То, что было со мной сперва, было сном, было сказкой. А сейчас я то, чем я стала теперь: чужеземка-рабыня.
Так говоря, старалась скрыть она свои слезы, но они текли у нее по щекам. Кончилось тем, что расплакались и Дионисий, и все окружавшие, а могло бы даже показаться иному, что опечалилась и сама статуя Афродиты. Движимый любопытством, Дионисий становился все более настойчивым.
— Умоляю тебя,— обратился он к Каллирое, — оказать мне первую милость: поведай мне о самой себе, Каллироя. Не чужому рассказывать будешь ты, ибо в наших характерах есть у нас с тобой нечто родственное. Не страшись ничего, даже если тобой совершено нечто тяжкое.
На последние слова Каллироя обиделась:
— Не оскорбляй меня,— сказал она,— ничего дурного я за собой не знаю. Но так как былая высота моего положения не соответствует теперешней моей судьбе, то я боюсь показаться обманщицей, рассказывая о себе вещи, которые со стороны тех, кто не знает их, вызовут недоверие, потому что прошлое не свидетельствует о настоящем.
Образ мыслей женщины привел Дионисия в восхищение.
— Можешь ничего не рассказывать,— обратился он к ней,— я и так все уже понял. А впрочем, все-таки говори, хотя сказать о себе не сможешь ты ничего такого, что по своему величию равнялось бы тому, что мы перед собой сейчас видим. Любая блестящая повесть о тебе окажется ниже тебя самой.
С трудом начала она, наконец, о себе рассказ:
— Я дочь Гермократа, сиракузского стратега. Потерявшую сознание после внезапно случившегося со мной несчастия, меня богато мои родители похоронили. Мою могилу вскрыли грабители. В ней они и меня нашли, уже после того, как ко мне вернулось дыхание, привезли сюда, и здесь Ферон потихоньку продал меня вот ему, Леоне.
Обо всем сообщив, умолчала Каллироя только о Херее.
— Но, — так продолжала она, — умоляю тебя, Дионисий. Ты ведь эллин, ты — гражданин человеколюбивого города и ты образован: не уподобляйся разбойникам и не лишай меня моего отечества и моих родных. Что тебе, при твоем богатстве, еще одна лишняя невольница? Но ты не потеряешь и выплаченной за меня цены, если вернешь меня моему отцу: Гермократ умеет отвечать благодарностью. Мы любуемся Алкиноем,4 и нравится он нам именно тем, что он доставил просителя на его родину. Являюсь и я твоей просительницей. Спаси пленную сироту. Если же свободы своей не смогу сохранить я в жизни, то избираю я тогда для себя свободную смерть.
Слушая это, Дионисий рыдал, будто бы над Каллироей, в действительности же над самим собой. Ибо он понимал, что надежда на удовлетворение его страсти от него ускользает.
— Ободрись, Каллироя,— сказал он,— не падай духом! Ты получишь то, о чем просишь: в свидетельницы я призываю эту вот Афродиту.
6
Возвращалась Каллироя к себе в уверенности, что против ее воли с ней ничего не сделают, а Дионисий вернулся домой печальным. Вызвав Леону, он, оставшись с ним с глазу на глаз, сказал ему:
— Эрот ненавидит меня, и я во всем несчастен. Жену свою я схоронил, а новая невольница бежит от меня, а я-то считал ее подарком мне Афродиты. Я создавал себе в мечтах жизнь блаженнее, чем жизнь Менелая,5 мужа знаменитой лакедемонянки, потому что я не допускаю, чтобы так красива была даже и Елена. И сколько убедительности в ее речах. Да, отжита у меня жизнь! В тот самый день, как Каллироя удалится отсюда, и я удалюсь из жизни.