Когда я открываю глаза, вижу – ничего особенного – кровь у меня такого цвета, как и у мамы – тёмно-красного.
Несколько дней назад мама чистила картошку и порезалась – я обратила внимание на её кровь – точно такая же.
– Лика, ты где?
От крика матери я вздрагиваю и пугаюсь: белоснежная раковина испачкана кровью. Я открываю кран с водой, роняю лезвие и…
Последнее, что я помню – головокружение. И – тошнота. Я прихожу в себя в своей комнате, на диване, с туго перебинтованной рукой. На тумбочке обломанные пустые ампулы, шприц, клочья окровавленной ваты.
– Что же ты, девочка моя… Зачем же ты это, а? – мать гладит мою руку и плачет, и слёзы капают прямо на бинт, отчего он покрывается отвратительными, грязно-бурыми разводами, и мне кажется, что мать плачет кровавыми слезами.
– Я просто хотела посмотреть, что у меня не так внутри – и всё, – поясняю я, но мать продолжает плакать.
– Маленькая моя, бедная моя девочка. Ну разве так можно? Это я во всём виновата, нельзя было оставлять тебя одну – доктор предупреждал.
Но я верю – ты поправишься, главное – не волнуйся.
А я – волнуюсь. Еще как волнуюсь: почему это доктор не хочет, чтобы я оставалась одна? Почему это я поправлюсь? Значит – я больна?
Хорошо знакомая, горячая волна поднимается изнутри, и в солнечном сплетении становится невыносимо горячо и… больно. Сейчас я начну задыхаться… Но строчки приходят раньше, чем приступ удушья.
«Я надеюсь на тебя,
Запиши все мои строчки,
А не то наступит точно ночь без сна…»
Мать хватает блокнот и карандаш, и лихорадочно записывает. Она делает это постоянно, с того момента, когда я в первый раз услышала строчки и стала выкрикивать их. Тогда я ещё не умела писать, да и теперь я пишу не очень хорошо и правильно: из-за болезни и частых поездок, я редко посещаю школу.
Но я умею писать по-своему, только мне одной понятными символами, которые кроме меня прочесть никто не может.
Я тоже читаю их с трудом, ведь во время приступов удушья писать неудобно, и символы получаются кривыми, неровными.
«…только, слышишь,
Не бросай меня одну
Превратятся все стихи мои в беду…»
Я прохрипела последнее слово и без сил откинулась на подушку. Самое удивительное то, что на этот раз приступа удушья не было. Мать отложила блокнот в сторону и, убедившись, что со мной всё в порядке, вышла, оставив дверь приоткрытой. До меня доносится её шёпот: «Господи, за что мне всё это… за что…».
Всё ясно. В коридоре находится единственная в нашей квартире икона, и каждый раз, когда со мной случается такое, мать отправляется к иконе и спрашивает: «за что». Делать это она начала недавно.
Когда со мной все носились и всюду приглашали, и домой звонили, и по телевизору показывали, она почему-то не спрашивала: «за что». А могла бы и спросить, откуда это ей такое счастье привалило, ведь как меня только не называли тогда: инопланетянка, «вторая Ахматова»; даже приз вручили такой же, как Анне Ахматовой, только обман это всё – золотой лев оказался пластмассовым… я сразу после вручения лапы ему обломала, золотая краска снаружи – пластмасса – внутри.
Не спрашивала мать «за что» и когда сборник мой вышел в Москве, и его сразу раскупили, и, несмотря на огромный тираж – всем не хватило.
Да и спросить-то тогда было не у кого – иконы этой в квартире не было, и вообще – никаких икон не было.
Тогда я ещё не понимала, что отличаюсь от остальных детей, но мать-то наверняка это знала.
Так чем, всё-таки, я отличаюсь от них… от людей? И где он, мой мир.
…Я обвела комнату взглядом. Всё в ней привычно и знакомо. Обычная комната в самой обычной квартире. Даже если я сейчас встану и подойду к окну, ничего необычного и там не увижу.
Набережная. Люди. Жирные голуби и наглые, крикливые чайки… а дальше, за всем этим – море…
Вот море, пожалуй, будет другим. Всякий раз, когда я вижу его, оно не такое как вчера и даже не такое, как час назад.
Может быть, море – это и есть мой мир? Может быть, я по ошибке попала сюда, на землю?
Утешив себя тем, что это легко проверить, я успокоенная, засыпаю.
…Бабочка всё ближе и ближе к распахнутой двери. Вот сейчас… Вот-вот…
Остался один взмах – и она дома, в своём мире.
Взмах! …и она ударяется о грязное стекло.
Господи, как громко она кричит… неужели никто, кроме меня, не слышит?
Да помогите же ей!
Комната пуста. В сумерках едва-едва различимы стол и стулья, небольшой диван у стены и лежащая на нём девочка с туго перебинтованной рукой.
Шаг второй
Сегодня мне исполняется двенадцать. Целых двенадцать лет!
У нас гости: моя бабушка и мамина подруга с дочкой, которую зовут Галочка.
Галочка старше меня на три года – ей пятнадцать, но она понятия не имеет о самых простых вещах. Тётя Света – мамина подруга – называет Галочку ангелочком, и ещё – аленький мой.
Интересно, что она имеет в виду? То, что её дочка – цветочек? Но она похожа больше на кочан капусты. Или на тыкву…
Смотрю на толстую сопливую Галочку, недоумеваю: ангелочек? Теперь вижу, что она похожа на хорошо откормленного поросёнка. А ещё больше – на жирного хомяка.
А впрочем… я же не от мира сего и вижу всё по-другому. В моём мире ангелы выглядят совершено иначе, они очень красивы, и от них исходит сияние, а от Галочки исходит только невыносимая вонь – она постоянно потеет.
После того, как с тортом покончено, тётя Света выпроваживает нас на улицу – гулять. «Ангелочек» доедает третий кусок торта и мычит что-то невразумительное.
– Конечно. Конечно, аленький мой, я дам тебе денежку. Вдруг проголодаешься. Ах, в этом возрасте дети так много едят, и, что самое замечательное – без ущерба для фигуры.
Я снова удивлена: как можно причинить ущерб тому, чего нет…
– Только по Набережной, – строго говорит мама, – к морю не спускаться.
– Элиночка, дорогая, не волнуйся ты так. Моя Галочка очень разумная девочка, она и за Ликой присмотрит.
Пока мы идём вдоль набережной, я рассказываю Галочке о попытках найти свой мир, заранее зная, что всё это бесполезно. Но мне так хочется с кем-то поделиться, и… может быть, «ангелочек» согласится подойти к воде.
…Увы, кроме насмешки в заплывших жиром глазках, я ничего не вижу.
– Ты что, совсем больная?
– Я не больная. Я же тебе только что объяснила – я не от мира сего, и потому хочу найти свой мир.
– Если о ком-то говорят, что он «не от мира сего», значит этот «кто-то» – ненормальный, псих и придурок, – изрекает Галочка, доедая вторую порцию мороженого.
Тем временем, я замечаю, что к нам приближаются наши мамы, и с сожалением сознаю, что сегодня отыскать свой мир мне не удастся.
– Как всё-таки хорошо, что вы живёте у моря, – доносится голос тёти Светы, – для Ликочки это просто спасение, ведь больным деткам так необходим свежий морской воздух.
Я чувствую, что она лжёт. Думает она совсем не то, что произносит вслух.
Волна жара ударяет меня в солнечное сплетение…
– Ты взяла карандаш и блокнот? – успеваю я спросить маму.
Она испуганно кивает в ответ, а тётя Света разглядывает меня, словно забавного зверька в зоопарке и пищит, улыбаясь:
– Что, моя птичка, что ты хочешь от мамочки?
Но я уже не слышу её, я выкрикиваю строчки, а мама едва успевает их записывать…
«…я как сломанная кукла.
В грудь забыли вставить сердце…»
– Боже мой! – пищит тётя Света, оттаскивая от меня «ангелочка» и прикрывая ей глаза рукой, – какая прелесть! Какой неординарный, одарённый ребёнок!
Я чувствую, что она снова лжёт, и вторая волна жара накрывает меня. Больше всего на свете ей сейчас хочется раздавить меня, как букашку, как насекомое, чтобы я не пугала её её толстомордую доченьку, и не мешала бы им отдыхать и дышать свежим морским воздухом, который так полезен для детей… и их родителей.