Я размышлял на эту тему, одновременно прислушиваясь к странным звукам, доносившимся откуда-то из глубин шкафа. То ли стонал кто-то, то ли подвывал, то ли даже завывал; магический огонек над моей головой подрагивал, и свет его дрожал и колебался, будто пламя свечи.
И пришло мне на ум весьма немаловажное соображение: да, конечно, они там против неизвестно кого — но их там ЧЕТВЕРО! А я тут — ОДИН!
И опять же против неизвестно кого, да еще в неизвестном количестве.
Гораздо легче встретиться с известной опасностью и в коллективе, чем с неизвестной — в одиночку.
Я еще самую чуточку помедлил — чтобы собраться с духом; подхватил котомочку с едой для Егорушки, брошенную Домовушкой впопыхах, и шагнул за поворот. Магический огонек я на всякий случай погасил — из тех соображений, что засветить я его всегда успею, а выставлять себя напоказ неведомым врагам мне ни к чему.
И очень правильно, между прочим, сделал.
Потому что свет там был — не за поворотом, конечно, иначе я бы увидел его (свет) с того места, где сидел, размышляя.
А в лаборатории, распахнутую дверь в которую я увидел практически сразу: чуть дальше по коридору и ступенечки на три подняться.
Стоны и завывания слышны были куда лучше, а еще звучали странные хрипы, как будто кто-то подавился. Или кого-то душат.
Как можно аккуратнее ступая на своих мягких лапках, настоящей походкой настоящего кота я поднялся по ступенькам и приблизился к двери.
Теперь я уже мог различить голоса и слова.
Стонал, завывал и говорил только один индивидуум, а именно Пес. Точнее, он говорил, постанывая и подвывая:
— Пожалуйста, отпусти его! Он же совсем уже… Ты ж его сейчас совсем задушишь!..
Тут раздался довольно грубый хохоток, и кто-то другой — не Пес — застонал, а потом снова захрипел.
Я осторожненько заглянул в лабораторию.
Это была очень большая комната, обставленная (я бы даже сказал, захламленная) всяческим лабораторным оборудованием.
Обычно при взгляде на помещение исследовательского назначения можно сразу сказать, представители какой науки здесь работают: физики, химики, микробиологи или кто-то там еще. Ну, может быть, на взгляд неспециалиста трудно отличить биохимическую лабораторию от, скажем, микробиологической или бактериологической, но уж основную, так сказать, ведущую отрасль науки угадываешь сразу. Если там микроскопы и пробирки со всякой слизью — значит, биологи работают. Если осциллограф или там вольтметры с амперметрами — тут уж без физики с электротехникой не обошлось. А вытяжные шкафы, трехэтажные штативы с разноцветными пробирками и спектрографы есть примета химиков — что простых, что «био».
Я правда, спектрограф узнаю с трудом, химия у нас в институте почти что факультативом была, так, не экзамен, зачет просто, хоть и дифференцированный. Но уж осциллограф с трансформатором не перепутаю.
В этой лаборатории имелись все три. И вытяжные шкафы. И микроскопы. И всякая стеклянная посуда — колбы, реторты, пробирки, чашки Петри, сосуды Дьюара. Частично посуда была вымыта, частично заполнена всякой неаппетитной на вид дрянью.
И три трехэтажных штатива на широком лабораторном столе, и все заставлены разноцветными пробирочками: в той что-то синенькое, в той желтенькое, а в этой прозрачное. И так далее.
Гроздья проводов висели на специальном щитке, как изолированных, так и оголенных, и под каждой гроздью — табличка с надписью: толщина в миллиметрах и материал, из которого провода сделаны. Это чтобы не перепутать.
И амперметр лежал на столе, и вольтметр, и счетчик Гейгера, и… — да что там перечислять, все, что только можно помыслить, кроме разве что синхрофазотрона.
Но это, так сказать, мелочи, детали интерьера.
Главное, к чему в первый же миг обратилось почти все мое внимание, размещалось на кушетке, стоявшей вплотную к противоположной от двери стене. Кушетка плотно вписывалась между умывальником и камином.
Перед кушеткой сидел наш Пес, слега загораживая мне общий обзор. К счастью, он почти все время пригибал свою большую голову, жалобно подвывая, и я мог без помех созерцать остальных участников этой сцены.
Участников было двое.
Голый толстый мальчик лет двенадцати валялся на кушетке, развалившись вольготно и помахивая ножкой. Одной ручкой он подпирал голову, а во второй сжимал в кулачке горло нашего Крыса. То сильнее сожмет, то хватку ослабит — чтобы, значит, сразу до смерти не задушить. Постепенно чтобы.
Крыс — я его не люблю. Но он все ж таки свой!
А СВОИ тем и отличаются от ЧУЖИХ, что мы за них горой. Мы их если кому и позволим придушить — то только самим себе. Ну, или кому своему.
А Егорушка, хоть он тоже был свой, но пока еще все-таки не совсем. Я лично к нему привыкнуть не успел.
Однако это все лирика, рассуждения, к тому же задним числом. На самом деле все произошло очень быстро, я даже поразмыслить как следует не успел — так, охватил взглядом общую картину: СВОЙ Крыс хрипел, закатывал глаза, и хвост его висел бессильно, как веревка, а кончик носа, обычно розовый, посинел; голый же толстый мальчик Егорушка так гаденько подхихикивал, а Пес так жалобно подвывал…
И во мне, как говорится в наших народных сказках, «взыграло ретивое».
И я, выпустив все свои восемнадцать когтей (на задних лапах у меня почему-то только четыре пальца) прыгнул на голую пухлую спину.
Когда наших бьют — нам не до рассуждений!
Глава девятая, в которой мы воспитываем Егорушку
Лупите своего сынка…
Еще в ту давнюю пору, когда я был человеком, был я знаком с одним котом. Тоже черным, между прочим. Так вот, этот кот выражал свою любовь к хозяевам и их гостям тем, что прыгал им на плечи, желательно в тот момент, когда они к такому выражению любви и ласки не были готовы.
Прыжок осуществлялся со спины.
Человек при этом вздрагивал, вскрикивал и ронял из рук то, что в них, в руках своих, держал.
Так что ничем я особо не рисковал. Ни собой, ни даже Крысом. И пусть некоторые заткнутся, а то выступают тут: «Кот! Как ты осмелился! А вдруг бы он (это Ворон имел в виду нашего чудо-богатыря Егорушку) инстинктивно стиснул бы кулак, и задушил бы Крыса окончательно?»
Ну, так не задушил же!
А совсем наоборот!
Егорушка, конечно же, вздрогнул, конечно же, заорал и кулак — уж конечно же! — разжал. Инстинктивно.
Крыс шмякнулся на пол — хорошо еще, что с небольшой высоты: кушетка была низенькая.
Глаза его закатились, синева покрывала не только нос, но уже и губы, а хвост конвульсивно подрагивал.
— Кончается! — закричал Домовушка, подбегая и подхватывая Крыса в охапку.
— Быстро! — деловито каркнул Ворон, — в ванную! В живомертвую воду его!
И они умчались: Ворон впереди, указывая дорогу, Домовушка, пыхтя под тяжестью дородного Крыса, за ним.
Уж не знаю, как они там пробирались запутанными коридорами шкафа в темноте и без меня — магический огонек засветить было некому, а фонарь, как вы помните, погас.
Но у меня были другие заботы — я занимался нашим младенчиком.
Вы даже представить себе не можете, как он дрыгался и извивался, пытаясь сбросить меня со своей спины!
Как он выворачивал за спину свои пухлые ручки, силясь ухватить меня за хвост — или что бы там ему подвернулось!
Как он норовил перевернуться на спину, чтобы придавить меня своим весом!..
Но я кот упитанный (на Домовушкиных-то харчах!), а Егорушка хоть и вырос «не по дням, а по часам», но все-таки был еще слабоват. И к тому же плохо кушал. В смысле «мало», потому что пока что у него не было времени кушать много.
Пес, надо отдать ему должное, опешил только в первые мгновения после моего такого эффектного появления, а потом кинулся мне помогать, навалившись всей своей массой Егорушке на то место, что ниже спины.