Круто? Нет слов!
Но и незабвенный Дед мой, — человек по определению не мстительный, — со своими советскими, а за одно и с европейскими «друзьями», пол столетия назад рассчитался тоже сполна. По страшному, если точно. Волею Провидения шлагбаумом встав на пути советов в Скандинавию, он позволил гениальному архитектору и организатору производства германского рейха Альберту Шпееру (с 02.09.1942 года министру вооружений и боеприпасов) два с половиною года спокойно ковать оружие и продолжать войну. И вовсе не желая того, — но так по Закону подлости получилось, — способствовал Гиммлеру решить некий «наболевший вопрос». Дед в эту инфернальную ситуацию не сам себя загнал. Загнала его традиционная, — блядская с начала до конца, — политика Британии, Франции, США и международных банковских картелей (Последних – в большинстве своём – еврейских, «соблюдавших, — конечно же, — волю и интересы своих кредиторов»; круг, — как видим, — замкнулся: вспомним о судьбах помянутых мною вкладчиков, во время исчезнувших в ведомстве Эйхмана).
Так вот, не следует ли просчитать, какой кровью расплатились народы союзных стран и России в 1942-45 годах за сталинские «победы» в «Зимней» и «Финской» войнах известных лет? Последняя швейцарская приятельница Маннергейма графиня Гертруд Арко-Валлей (Валленберг), шведка по рождению, как лицо заинтересованное, просчитала… Расчёт её, лишь только FINANCIALTIMES решилась опубликовать…
Что касается выводов Суворова. Поиздевавшись над их недалёкими, на час повеселевшими потребителями, он показал на пальцах, как там же, тогда же, в той же «сложившейся климатической ситуации» воевала финская армия. И что потеряла она и её противник. Сравнение–пощёчина оказалась оглушительной.
93. Незваные гости!
…Июнь 1941 года. Получив телеграмму за подписью Кейтеля с датой предстоявшего нападения на СССР, Маннергейм объявил всеобщую мобилизацию. Но лишь только после начала массированных, — как и в 1939 году, — бомбардировок советской авиацией финских городов он отдал приказ по армии начать движение в сторону бывшей границы, отброшенной вглубь Финляндии разбойничьей сталинской «Зимней войной», и освободить лежавшие перед ней древние земли Суоми. За два с половиною месяца вооруженные силы приказ выполнили. Остановились в 32-х километрах от Ленинграда, наступление прекратив. Укрепились на Масельгском перешейке. И до конца войны в 1944 году стояли там в обороне. После этого ни одного выстрела по советским войскам — тем более в сторону города на Неве — не сделали. Это зафиксировано во всех «мирных» советско-финских документах об окончании войны. Ничего удивительно в том не было: Санкт Петербург (Ленинград) был Его, — Карла Густава Маннергейма, — городом молодости и зрелости. Любить его и беречь елико возможно, право старик имел гораздо большее, чем любой его житель времени войны. Чем любой его защитник. Видимо, по этой причине 5 августа 1941 года, — передав (а его Катерина, чудом приняв!) внеочередной анонимный «телеграфный» радио-привет, — он окончил его совершенно не обычно: советовал «Из-за неблагоприятного прогноза погоды на август особо беречь здоровье. И, выходя на улицу, ни в коем случае не забывать головной убор». Для Екатерины Васильевны это был персонифицированный сигнал тревоги за судьбу их друга Шапошникова, недавно совсем, — в июле, — вновь поставленного во главу Генштаба. Сигнал был ею понят. И вовремя, через подругу — супругу Бориса Михайловича, Марию Александровну — ему передан. Слава Богу, жили все рядом: со своего Брюсова Катерине нужно было только, — через Большую Никитскую, — пробежать по Гоголевскому бульвару до начала Пречистенки, где Шапошниковы жили…
Двумя сутками позднее, – 8 августа, по радио из Хельсинки – тоже на русском языке – прошла передача «Русского голоса», открытым текстом адресованная лично Шапошникову. Руководители эмиграции помянули славное прошлое «академика» Генштаба и командира Мингрельского полка, полковника русской службы господина Шапошникова. Напомнили ему о присяге его покойному Императору. И потребовали «искупить свою вину перед совестью и историей». Зная время, когда виртуальные события эти происходили, можно понять, что расчёт инициаторов радио-провокации был не так уж и наивен. Во-первых, внезапностью передача могла вывести тяжело больного 59 летнего адресата из равновесия. Борис Михайлович страдал тяжкой формой — в критической стадии — туберкулёза лёгких. Распоряжением Верховного ему более 5-и часов в сутки, — и то только под наблюдением врачей, — запрещалось работать! С этим условием он и был приглашен в те дни и часы на главенствующую в стране должность. Во вторых – и это главное – напоминание о «царском прошлом» и «присяге царю», — именно в часы и дни поражения отступавшей армии, — могло бы внести разлад в и без того, издёрганный и колеблемый продолжающимися репрессиями высшего комсостава коллектив Генштаба, работающий, мало сказать, в лихорадочном режиме. И окончательно похоронить доверие к нему руководства страной. Этого генерал лейтенант русской армии и генерал свиты Маннергейм допустить не мог. Мало того, — вероятная в результате такого оборота событий в Главном Штабе, — Гектория над Россиею нацистской Германии, — с верхушкой коей был он близко знаком, и хорошо знал, что представляет она из себя, — ему не нужна была – она бы и его позором была! Ведь, как и Шапошников, — о том помнить надо и не забывать никогда, намереваясь искренне разобраться в характере мыслей и действий деда, — он присягал единственному последнему легитимному правителю России – её царю. Присягал на верность России и её народу. Вот только одного из них судьба оставила в его русском доме. И, — явочным порядком «освободив» от присяги, — завела в лагерь цареубийц и агрессоров. Где этот талантливый и трудолюбивый человек всю оставшуюся жизнь, — ломая и уничижая себя, — вынужден был доказывать банде большевистских узурпаторов (в конце концов — всех — казнённых за предательство) свою, — подумать только, — преданность и верность… их… поганой вере. Десятилетиями, — из ночи в ночь, — «существовать» в липком страхе ожидания своего ареста и расстрела. «Заработав» на этом фиброзно-кавернозный туберкулёз лёгких, от которого погиб. И дожив до неслыханной за всё это награды Верховного (вычитанной им из «Петра первого» А.Толстого) – обращения к себе не как к остальным, по-хамски. Но, — персонально, — по имени и отчеству. А накануне смерти удостоившись даже права на попытки «исправить», — заливая новыми морями русской солдатской крови, — результаты бредовых озарений партийных стратегов и бесталанных предшественников.