…Когда я не был с отцом, с Ним мне было хорошо. По-домашнему уютно. В конце концов, после 2 июня 1944 года я был уже вне дома… Дома, вообще-то, не было у меня.. Не домом же была палата и сам блок в папином швейцарском пансионате (пусть даже в очень уютнейшем)? Своего дома у меня через год не стало вовсе – разбомбили в 1943. Отец тогда же – после увечья, после мюнхенской клиники – оказался в Лозанне… Мама…Мама-мама.…Не было у меня никакой мамы. Я её не знаю – она умерла в моих родах.…Практически, после бомбежек я жил у Хане – охранника Гитлера. Гейнц был нормальным мужиком – весёлым, контактным, опрятным, хозяйственным. Но дома-то и у него тоже не было – сутками находился рядом с подопечным. Семья эвакуирована в Баварские Альпы, где у его отца ферма. И я приходил спать и помыться в пустую холодную квартиру, к старенькой бабушке-экономке фрау Эльвире. За которой, впору самому поухаживать, такая слабенькая. Повидавшись с отцом и получив его согласие – означало это надолго оставить самого его без моего присутствия – я вернулся в Растенбург и зачислен был в роту Waffen-охраны (В которой служил до последних дней рейха).
…Где-то в середине 1944 года меня пригласил к себе, — в семейный дом, — доктор Морель… Толстый сам, огромный… У него сердечные припадки. Нервные срывы… Поражение главного пациента переносит тяжко – «Олицетворение несчастья!», — говорит Линге. Часто плачет по детски – навзрыд и «в голос» (Гитлер ему очень признателен. Верит. Говорят, есть за что!)… Линге рассказывает: «Наш Теодор постоянно просится к фюреру. Зайдёт, упадёт в кресло, и снова плачет. Гитлер старается его успокоить. Безрезультатно. Однажды просил: — «Да говорите же, профессор, чего Вы, собственно, хотите?». Морель, всё ещё всхлипывая, наконец, произносит:
— Мой фюрер, я просто не могу этого выдержать. Отпустите меня, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
Снова рассказывает о сердечных припадках… Линге, слушая всё это с отвращением, прикрыл дверь… Вскоре Морель убрался. Разрешение он получил… «Но в его семье было хорошо. Мы и прежде были знакомы: его родственники квартировали рядом с нами на Бабельсдорфаллее. Сам Теодор, как и Гейнц, постоянно находился около Гитлера. Да и сам я сутками — на службе. А когда из Растенбурга перебрались в Берлин, «дома» вовсе не стало – спал в казарме при канцелярии… А тут морелево: «Отпусти-ите!»… И я снова в общаге…
Одна отдушина – Баур. Который – генерал, да такой ещё – «размещался» в клетушке со мной на пару. Когда он спал? Со мною болтал всласть, не засыпая. А за пределами отведенных ему трёх часов на сон, мотался как заведенный: в его подчинении – весь разномастный авиарезерв осаждённого Берлина. С сотней самолётов, которые надо прятать. Или камуфлировать. Даже ремонтировать и латать из-за попаданий падающих осколков своих же зенитных снарядов. А чуть позднее — снарядов русских. С десятком аэродромов и ВПП, перечень которых, — «щагреневой кожею», — ежесуточно сжимается. Но которые, всё равно, надо постоянно очищать, латать тоже, и тоже маскировать…Главное, в его ведении некий персональный эвакуационный план. Не очень понятный, и день ото дня корректирующийся. Если точно, рассыпающийся. По мере исчезновения кандидатов на отлёт. По гибели ли, исчезающих. Или по тяжелым ранениям, в идущих рядом и вокруг боях. Редеющий. Из-за быстрой смены конъюнктуры. Значит, смены планов. И потому ещё, что кое-кто, – не выдержав напряжения или зная, что в плен ему никак нельзя, — спешит сам закончить счёты с жизнью…
…Ганс Баур, отдыхая со мною рядом, — чтобы не уснуть, — заставлял меня рассказывать о деде, которым он — как все, кто его знал — восхищался. И о бабушке, которую полюбил заочно. Не сомневаюсь: это были своего рода «фантомные боли» по обитающей где-то под Мюнхеном и теперь оторванной войной семье. По любимым, до постоянного ночного бреда о них, детям. По жене, о которой вспоминает с болезненной тоской, не идущей к железному характеру и стальной воле всё испытавшего пилота-асса. Потому – снова и снова — о моих бабке и деде. Но что могу я, — от них оторванный, — рассказать? Возвращаюсь к беседам о них с… Гитлером.