Самолёт разбился. Погибли все…
Провожавший его в Граце комендант аэропорта Рильке предупредил: «Вы идёте на смерть, мой генерал!». «Кто знает, где мы умрём, капитан? – были его последние слова — Но, быть может, я успею поглядеть на свои горы… в последний раз… Будет ли ещё такая оказия?»…
Почему подробно вспоминаю именно эту катастрофу? Почему, прожив долгую жизнь, никак не могу её забыть?
Да потому, что в ней погиб самый, быть может, достойный человек-генерал вермахта моего времени… Ярчайший друг моей коротенькой юности. Любимец деда – а абы кого полюбить дед не мог!… Не сомневаюсь: По Именному Благоволению Божьему, — над чистыми ледниками Альп, — из смрада грязной жизни вознёсся чистейший и достойнейший Человек. Вспомнить лишь одно только поведение Его на «совещании» у Шпеера! И ещё, — это не сложно понять, — ушел на небо через туманы Альпийского Леса большой, и в ХХ-м кровавом веке редчайший, романтик. Его не сломала даже прагматика безжалостного времени: погиб-то он, – идя в открытую на смерть, – ради того только, чтобы ещё раз взглянуть «сверху» на свои родные Альпы… Хотя, кто знает, кто знает?..
Не строя, — не приведи Господь, — никаких параллелей меж несопоставимыми судьбами моего незабвенного Эдуарда Дитля и несчастного Якова Джугашвили, повторю: «Славная смерть!»
…Услышав парафраз рассказа Баура, спросил Иоахима Риттера: «Почему о гибели генерала Дитля Вы сообщили мне только сейчас? Или не знали, что он близкий мне человек?»... Как же, знал. Но прежде случая не было. Не было и Вас… Может, думал, Вы без меня всё знаете. А перед нашим таким полётом… Разве ж можно такое поминать? Нельзя, конечно…
…Долго, — не без приключений, — спускались по бесконечным склонам чередовавшихся ущелий вниз. К жизни. К жилью. Спускались всего больше во тьме глубоких беспросветных теней. Не так на колёсах, а больше тормозя пятками в конец избитых ног. Пришли, наконец, через сутки, к… австрийскому финишу. Где-то там, на этапе спуска, снова переодевшись. Уже в суровое бельё, во францисканские рясы с капюшонами. Сбросили огнедышащие башмаки с истершимися в марлю бывшими носками. Охладили ледяными струями фонтанирующего ключа раскалённые спуском ноги. Надели лёгкие сандалеты (для дальнейшего пути по свежему 20- сантиметровому снежному насту, при 20-градусном поверх него морозцу!). И, бросив мотоцикл, и всё лишнее, и укрыв всё это еловыми ветвями, пошли с новым проводником дальше. А следующей ночью, — никого больше не обеспокоив, — перешли в Швейцарию. В Сант Гален… И оттуда, — откуда-то взявшейся машиной, — двинулись в Вадуц… По раю земному – повдоль Боденского озера…
Конец!.. Война, кровь — бойня – всё позади!..
86. Швейцария
…В Женеве, в монастыре при миссии Ватикана, отдыхали с полмесяца. И, через американскую зону, – через Италию, – за ночь добрались аж в Монако… Буднично и даже скучно показалось нам в спокойной и благополучной стране меж спокойных и благополучных людей после треволнений последних сумасшедших берлинских недель… Осмелев – и обнаглев тоже, – не переборов бури в разошедшемся от радости сердце, — нацелился, было, заехать-забежать многажды хожеными путями к лозаннской больничной голгофе отца… Новыми глазами вырвавшегося из лап смерти взглянуть на старого. Обнять его. Побыть с ним. Поделиться происшедшим. Расспросить и конечно же ободрить: как же – целым невредимым явился взрослый сын! Поддержка и надежда! «Упаси Боже, парень! — была реакция моего бдительного Баварца. — В своём ты уме?».