На диком поле, на ничейной земле вертело коней — серого и вороного, словно в водовороте. Раскидывало в стороны и снова сводило. Словно бились кони сами в стороны и снова сводило. Словно бились кони сами по себе. А может, так и было. В бою и конь звереет.
Вот они разом, вскинув копыта, поднялись на дыбы. Слились воедино, будто пляшет средь поля, двухголовый дракон, ощерив разверстые пасти. Вот и разорвало дракона напополам, расшвыряло половины — черную и серую. Вот опять их тянет друг к дружке, будто в одиночку им невмоготу.
Вороной на серого — сшиблись. Это чей без всадника? Серый! Это он — серый конь — Илюшин! Ускакал. Теперь не поймаешь. Вот и все, Илья Муравленин!
Нет! Встал! Стоит на ногах! Ну, и что же? Пеший конному не товарищ. Пеший конному не противник.
А Илюша стоял среди поля. А Илюша смотрел и видел: летит всадник.
Конь вороной половецкой породи. Кольчуга кольчатая киевской работы. Шлем пластинчатый. Меч харалужный вскинут в руке. Не было у Ладушки сына. Не было, нет Сокольника. Летит половецкий выкормыш — Лицо под забралом. Чиркнула сталь о сталь — Это вышиб меч, Вышиб меч из рук Пеший У конного. * * *Они ехали молча. Илья неприметно поглядывал на Сокольника. Лицо у Сокольника было хмурое, будто ничуть не радовало его ни прохладное росистое утро, ни степная дорога, ни ожидавший их праздничный город. И всё же Илья был доволен.
— Сынок, — сказал он, — ох, и погуляем с тобой по стольному! Полюбуемся на Софию, поглядим медяных коней у Владимирова дворца. Хороши кони! Как живые, правда, сынок?
«Сынок!» — бережно и радостно произносил Илья это слово. Он готов был повторять его снова и снова. «Сынок! Сын!..»
Первый раз произнёс его Илья не про себя — вслух там, на поле боя, когда выбил из рук Сокольника меч. Схватил за повод вороного. Всадник прыгнул с коня на Илью. Но Илья увернулся. С мечом в руках стоял он против безоружного теперь противника, тяжело дыша и ощущая еще не прошедший после удара гром в ушах. Так же громко гремело под кольчугой и его сердце. Он не успел отдышаться, и голос его был хриплым, когда он приказал побеждённому врагу: «Подними забрало!»
Но тот, не отойдя ещё от горячки боя, не слышал или не понял, и Илья закричал громко, словно глухому: «Открои лицо!» И тогда безоружный его соперник с яростным воплем сорвал с себя шлем и швырнул его наземь. И Илья узнал молодого богатыря.
«Убей! Убей! Убей!» — исступленно орал он и тянул с себя кольчугу, пытаясь обнажить грудь, чтобы её можно было пронзить мечом. Он шёл на поединок за головой своего противника и теперь готов был расплатиться. Он не просил о пощаде, не сулил выкупа за жизнь и свободу. Вот тогда и сказал Илья: «Сынок!» Он уже не сомневался. Это их с Ладушкой Сокольник.
Всё ещё продолжая держать в руке меч, Илья положил вторую руку на прикрытое сталью плечо своего недавнего противника. А спереди и сзади на них с криком уже неслись, обнажив оружие, русские и половецкие воины. Вот сейчас они схлестнутся вал на вал и… Он вдруг испугался, что в этой сече замнут, зарубят, затопчут пешего без оружия Сокольника, его сына, и встал рядом с ним с мечом в руках, готовый драться за него насмерть — с чужими, со своими — все равно. Но первые всадники русского сторожевого полка уже обошли их, и сеча вспыхнула где-то дальше. Оттуда неслись людские крики и ржание коней. А Илья впервые в жизни, оставив товарищей в бою, продвигался всё дальше и дальше от места битвы, таща за руку Сокольника.
Много раз повторял он потом слово «сынок» своему пленнику, который безучастно сидел, скрестив ноги в шатре у Ильи. Он не хотел ни слушать, ни понимать, ни отвечать. А Илья все говорил — про Ладушку, про их любовь, про проклятого Соловья-разбойника… «Сынок, — говорил Илья, — будем вместе жить. Хочешь — в Киев поедем? Краше Киева нет на свете города! Сынок…»
Заходили в шатёр товарищи. Поздравляли Илью. Рассказывали, степняки бежали, не выдержав боя. Князь с дружиной ушел в Киев. Ополченцев отпустил по домам.
Пленник словно не слышал ни того, о чем говорил Илья, ни рассказов о подробностях боя. Только когда сказали, что разбили степняков на голову и хан бежал до самых своих веж, повел глазами, будто обрадовался.
С уходом княжеской дружины опустело поле. Расходились ополченцы — кто на своем коне, кто на княжеских ладьях, кто пеши. Оставались стоять только шатры обозников, которые приводили в порядок воинское хозяйство, складывали и грузили на возы оружие, брони, защитные телеляи, копали в цепи взятых в бою степняком, чтобы нести их в Киев, на торг.
Илья со своим пленником продолжал жить в воинском шатре. Приносил еду: «Вот поешь, сынок, — хлеб, молоко, мясо».
Сокольник перемалывал крепкими зубами жаренную на угольях говядину, жадно пил кислое молоко, а хлеб оставлял. «Половчанин, совсем половчанин мой сын», — думал Илья. Подвигал поближе блюдо с говядиной: «Ешь, сынок».
Ночью вставал, покрывал Сокольника суконным плащом. Ночи становились холоднее. Обозники уже сворачивали свои шатры. А Илья всё никак не мог решить, что делать ему со своим пленником сыном.
Сколько лет искал он Ладушку, а ее уже и на свете не было. Сокольник матери не помнит, — значит, умерла давно. Но теперь, когда думал о ней Илья, уже не было привычной боли, будто что-то заслонило ее, затерло, отодвинуло. Думал о Сокольнике. Рос, сиротинка горькая, без отца, без матери, у чужих, за диким полем. И чувствовал, будто виноват в этом он, Илья. Так бы и прожил свою жизнь его сын рабом, если бы не тот неудачный поход черниговского князя на половецкие вежи. Отличился молодой пастух, показал себя изрядным бойцом, спас ханских жен и детей, не дал разгромить становище. Хан оценил молодого богатыря, обласкал, приблизил. И стал Сокольник уже не пленником, не пастухом — воином, ханским любимцем. И влекла, манила его обманная звезда. Сулила удачу, богатство, славу. А платой за все должна была быть его, Ильи, голова.
Говорили, с половцами снова заключен мир. Приезжали в Киев от хана послы с дорогими дарами князю и боярам, пригнали табун коней, стадо коров, овечьи отары, верблюдов. Шли переговоры о выкупе пленных. Некоторых меняли на русских ратников, попавших в полон ещё раньше, за других брали хорошую цену — скотом или золотом.
О Сокольнике ханский посланник и не вспомнил. Оно и понятно: одно дело безродный сирота, половецкий выкормыш, и совсем другое — сын Ильи Муромца. И опять казалось Илюше, что и в этом виноват он перед сыном своим Сокольником.
Знакомый Илюшин дружинник, зайдя как-то в шатер к Илье, похвалился, что взял в этом бою трех степняков. Оказалось, не простые воины, а родня хану. По такому случаю за них можно запросить подороже. Сокольник лежал па кошме, должно быть спал. А Илье не спалось. Проводив знакомца, вышел наружу, сел у шатра. Сидел, глядел в томную степь. Ладно, утро вечера мудреней.
Вернулся в шатёр. Сокольник так и не просыпался. Еда па столе стояла нетронутая. Пожалел Илья, что спит сын не евши — голодный сон не сладок. Снял кафтан, скинул сапоги, растянулся на кошме рядом с Сокольником.
Сон навалился медведем. Давил косматой лапой. Ладушка нарезала ломтями хлеб, горестно кивала головой, жаловалась: «Не ест хлеба Сокольник — одно только мясо. Половчанин наш сынок, чистый половчанин». А потом была не Ладушка — Лытогорка. «Не отдам, — шипела, — не отдам Сокольника!» Подступала с ножом: «Голову тебе отрежу. Пусть Сокольник отнесет ее хану». Все ближе и ближе. Ударила. В грудь. Открыл Илья глаза и схватил ее за руку. Только рука эта не Лытогоркина — Сокольникова. И нож держит, Илюшин, тот самый, которым он хлеб резал, да так и оставил на столе. Заломил Илья Сокольникову руку с ножом. Разжались пальцы, выронили нож.
«Это на отца-то родного с ножом? Сынок, что же ты, сынок?»
А в ответ, будто пес воет, будто змей шипит:
«Если бы не кольчуга, вспорол бы я твою грудь, посмотрел бы сердце твоё ретивое. Боишься! В кольчуге спишь?»