Однажды Констанция попросила, чтобы ее навестил Дик. Он пришел с рукой на перевязи и в двух словах сообщил ей, что повредил локоть, уронив трость и споткнувшись на лестнице.
— Лили ничего мне об этом не сказала, — недоверчиво ответила Констанция.
— Да это пустяки! — отмахнулся Дик. Даже в присутствии больной он не утратил восторга перед своим великолепным полетом на шаре.
— Надеюсь, ты будешь осторожен! — сказала Констанция.
— О чем речь! — воскликнул Дик. — Я умру в собственной постели.
И он был так твердо убежден, что именно так и будет и он не станет жертвой несчастного случая! Сиделка выпроводила его из комнаты.
Лили подумала, что Констанция, может быть, захочет написать сыну. Нужно было только выяснить точный адрес Сирила. Он с друзьями, о которых Констанция ничего не знала, отправился в путешествие по Италии. С адресом никакой определенности не было — Сирил оставил несколько адресов до востребования в разных городах. Он уже прислал матери несколько открыток из Италии. Дик и Лили пошли на почту и дали телеграмму за границу.
Хотя Констанция была слишком серьезно больна, чтобы понимать серьезность своей болезни, хотя она не имела представления о том, какой переполох в доме вызвал ее недуг, ее разум сохранял замечательную ясность, и она, плывя по бурному морю боли, предавалась долгим и вполне здравым размышлениям. Когда наступала ночь, когда сменялись сиделки и Мэри, устав от беготни по лестницам, отправлялась спать, когда Лили Холл в бакалейной лавке отчитывалась перед Диком за прошедший день и дневная сиделка засыпала, а ночная готовилась к дежурству, Констанция часами разговаривала сама с собой. Часто она думала о Софье. Хотя Софья умерла, Констанция по-прежнему жалела ее за напрасно прожитую жизнь. Снова и снова возвращалась она к мысли о напрасно прожитой и бесплодной жизни сестры и о том, как важно придерживаться жизненных принципов. «Зачем она убежала с ним? Если бы только она осталась здесь!» — повторяла Констанция. И все же, было в Софье нечто замечательное! И от этого судьба Софьи вызывала еще больше жалости! Себя Констанция никогда не жалела. Она считала, что Провидение обошлось с ней неплохо. Она не испытывала недовольства собой. Непобедимый здравый смысл цельной натуры не позволял ей, в лучшие ее минуты, безвольно поддаться жалости к себе. Долгие годы Констанция жила в атмосфере порядочности и доброты, вкусила она и часы торжества. Она пользовалась заслуженным уважением, у нее было положение, было достоинство, она была хорошо обеспечена. Наконец, она была не лишена самомнения. Констанция ни перед кем не «стелилась», и никто не посмел бы этого от нее потребовать. Да, она состарилась! Но состарились и тысячи других людей в Берсли. Она больна. Но болеют и тысячи других. Есть ли такая судьба, на которую она променяла бы свою? У нее было много разочарований в жизни. Но она их преодолела. Оглядываясь на собственную жизнь вообще, Констанция язвительно, но без уныния повторяла: «Да, это и есть жизнь!» Несмотря на обыкновение жаловаться по пустякам, она — по сути своего характера — «никогда не теряла присутствия духа». Поэтому Констанция ничуть не жалела о своем путешествии в Ратушу, последствия которого, как ни смешно, оказались столь несообразными. «Откуда же мне было знать?» — твердила Констанция.
Единственное, за что она сурово упрекала себя, было потворство Сирилу после смерти Сэмюела Пови. Но, упрекая себя, она всегда приходила к такому заключению: «Думаю, я и теперь вела бы себя так же! И может быть, если бы я и была строже, это бы не сыграло никакой роли!» За свою слабость она и так заплатила в десятикратном размере. Она любила Сирила, но не обольщалась иллюзиями — она видела и его оборотную сторону. Констанция не забыла всего горя и унижений, которые он ей принес. И все же ее любви это не коснулось. Бывают сыновья и хуже Сирила, а у Сирила есть замечательные достоинства. Ее не возмущало то, что, когда она больна, он находится где-то за границей. «Будь я больна серьезно, — говорила она, — он бы вернулся, не теряя ни минуты». К тому же у нее было сокровище — Лили и Дик. С ними ей по-настоящему повезло. Констанция с большим удовольствием размышляла о том, каким великолепным подарком выразит она свое отношение к ним, когда придет время свадьбы. Втайне Лили и Дик относились к ней по-доброму, но свысока, и это было заметно по тону, в котором они называли ее между собой «бедная старушка». Надо думать, они бы поразились, если бы узнали, что Констанция добродушно взирает на них сверху вниз. Их сердечность вызывала у нее безграничное восхищение, но она считала, что Дик такой грубиян и ломака, что ему не бывать настоящим джентльменом. И хотя Лили вела себя как настоящая леди, ей, по мнению Констанции, не хватало твердости, то есть выдержки и душевной независимости. Далее, Констанция полагала, что разрыв в возрасте между Диком и Лили слишком велик. Ввиду всего этого, вряд ли Констанция могла почерпнуть что-нибудь действительно стоящее из самоуверенной мудрости молодых людей.
Периоды размышлений иногда сменялись забытьём, когда она находилась между сном и явью. В этом забытьи ей неизменно представлялось, что она бродит по длинному подземному коридору, ведущему из кухни через угольный погреб и погреб для хранения шлака на задний двор. И ее пугала подвальная тьма, как бывало в детстве.
Через несколько дней ее убил не острый ревматизм, а его последствие — перикардит. Она умерла ночью, оставшись наедине с сиделкой. По любопытной случайности, за день до этого к ней зашел, узнав о том, что она тяжело больна, методистский священник. Она не звала его, но визит человека, который всегда твердил, что бремя приходских дел практически исключает для него посещения паствы на дому, заставил ее задуматься. Вечером она попросила, чтобы перенесли наверх Фосетт.
Так Констанцию выставили из собственного дома — хоть и без участия Мануфактурной компании. Старики говорили друг другу: «Слыхали? Миссис Пови-то умерла! Ах, господи, скоро здесь ни души не останется». Но предсказания стариков не сбылись. Ее друзья искренне скорбели о ней и не вспоминали, как надоедал им ее ишиас. Предаваясь горю, они пытались представить себе, что пережила она на своем веку. Возможно, они считали, что воображение их не обмануло. Но оно обмануло их. Никто, кроме самой Констанции, не мог знать, что пережила Констанция на своем веку и чем была для нее жизнь.
Сирила на похоронах не было. Он приехал через три дня. (Поскольку его не интересовали любовные узы между Диком и Лили, эта пара лишалась своих свадебных подарков. Завещание, составленное пятнадцать лет назад, было в пользу Сирила). Но бессмертный Чарлз Кричлоу явился на похороны без приглашения, полный спокойствия и сардонического веселья. Фантастически дряхлый, он, однако, сохранил и даже развил в себе умение радоваться чужим бедам. Теперь он с удовольствием ходил на похороны и, поглощенный этим приятным занятием, хоронил своих друзей одного за другим. Писклявым, дрожащим, скрипучим голосом он неторопливо произнес: «Какая жалость, что она не дожила до сегодняшнего дня и так и не узнала, что Федерация все-таки победила! Она бы здорово огорчилась». (Ибо бессовестные сторонники Федерации нашли-таки способ, как свести на нет решающие результаты референдума, и в тот день в «Сигнале» только и речи было, что об их победе.)
Когда небольшая погребальная процессия тронулась в путь, дома остались только Мэри и дряхлая Фосетт — единственное напоминание о том, что семья Бейнсов была некогда связана с Парижем. Служанка, всхлипывая, приготовила еду и поставила ее личную миску в ее личный угол. Фосетт понюхала похлебку, повернулась и со вздохом улеглась у плиты. В этот день привычный ход событий был нарушен — Фосетт чувствовала, что о ней забыли из-за каких-то событий, превышающих ее разумение. И ей это было не по нраву. Фосетт страдала — страдал и ее аппетит. Однако через несколько минут Фосетт передумала. Она поглядела в сторону миски и, решив, что там все-таки может лежать кое-что заслуживающее внимания, пошатываясь, с трудом, встала на ноги и пошла есть.