Бог плывет по небу и смотрит на землю, следит, кто что делает: кто грешит, кто молится, кто ворует. А потом зовет к себе Илью-пророка и приказывает: "Пророк Илья, вон того человека разбей громом - он в бога не верует, а бедняка, что сидит около хаты и плачет, награди".
Хорошо бы, наградил бог Анисима Ивановича...
Жалко Васю, а он все молчит...
Незаметно под пение птиц и стрекот кузнечиков мы уснули. Проснулись только под вечер, когда солнце опустилось к земле.
- Идем домой, Вась, - позвал я.
Лицо у Васьки опухло от слез.
Я долго уговаривал его, и он наконец согласился. Я первый вошел в землянку. Анисим Иванович спал на деревянной кровати, укрытый лоскутным одеялом.
Васька бережно вытащил из-за пазухи портрет царя, послюнявил с обратной стороны и приклеил к стене. Мы смотрели, любуясь царем.
Анисим Иванович проснулся, оглядел землянку и остановил хмурый взгляд на портрете царя.
- Вася, - сказал он, - сними эту бумагу и спали в плите.
Тетя Матрена испугалась, а мы с Васькой остановились в растерянности.
- Спали, чтобы я не видел ее в хате, - повторил Анисим Иванович и устало закрыл глаза.
Я не понимал, почему Анисим Иванович велел сжечь царский портрет. Я всю жизнь мечтал быть царем и однажды чуть не утонул, переплывая глубокое место на Кальмиусе только для того, чтобы ребята назвали меня царем. И вдруг... сжечь?
Васька снял портрет, но тетя Матрена отобрала его, отозвала нас в сени и зашептала, грозя пальцем:
- Не говорите, что я заховала царя и не слушайте отца. Нельзя так. Царь-батюшка любит нас, думает о каждом, сердцем болеет.
Тетя Матрена перекрестилась.
На другое утро, когда я прибежал к Ваське, Анисим Иванович сидел на кровати, обняв сына и прижавшись жесткой щекой к его белобрысой голове.
- Не работник я теперь. Тебе, Василий, придется мать кормить.
- Не бойся, батя, - сурово проговорил Васька. - Я вас обоих прокормлю, и тебя и мамку...
В землянку вошел мой отец. Рядом с Анисимом Ивановичем он казался еще выше, чем был. Он пригнулся, чтобы не стукнуться головой о низенькую притолоку.
- Ну кому я теперь нужен без ног? - спрашивал Анисим Иванович у отца. - Одна дорога - в петлю...
Отец успокаивал его, советовал заняться сапожным ремеслом, говорил о помощи какого-то комитета, обещал купить сапожный инструмент.
На другой день он в самом деле принес домой целую кошелку ножей, колодок, деревянных гвоздей и, не раздеваясь, пошел к Анисиму Ивановичу. Я побежал за ним.
- Ну, Анисим, - сказал отец, входя, - веселись, брат, целую фабрику тебе принес.
Он поставил перед Анисимом Ивановичем кошелку и вынул из кармана пачку старых рублей, похожих на тряпки.
- Вот, ешь, пей и сапоги шей, а на горе наплюй. Если всю жизнь горевать, когда же веселиться?
- Спасибо тебе, Егор, - сказал Анисим Иванович. - Только ноги вот не купишь...
- Ничего, Анисим, - отец махнул рукой. - Знаешь, как пословица говорит: "Сам без ног, а смокнет за трех". Ты у нас еще героем будешь. Погоди-ка...
Отец скрылся за дверью, но скоро опять вернулся. Вместе с ним вошел Мося, сапожник с нашей улицы. Что-то пряча за спиной, отец улыбался.
- А я тебе что принес, Анисим... - Он поставил на пол низенькую, на маленьких колесиках тележку... - Коня тебе принес. Гляди, какой рысак!
Анисим Иванович засмущался:
- Да что ты, Егор...
- Ладно, ладно, садись!
Анисим Иванович неловко влез на тележку, отец чуть подтолкнул его, и он покатился.
- Ловко ты придумал, Егор, - сказал Анисим Иванович, повеселев, этак и на базар могу съездить, и в лавку.
- Ну вот... - отец указал на Мосю, - а это я учителя привел. Он тебя своему делу выучит, объяснит, как туфля шьется, как сандаля или, скажем, сапог.
Анисим Иванович сказал дрогнувшим голосом:
- Золотой ты человек, Егор. Душа у тебя теплая.
- Будет... Перехвалишь, на один бок кривой стану.
В землянке наступило неловкое молчание. На плите протяжно завыл голубой, с помятым боком чайник. Отец взглянул на нас с Васькой и весело кивнул:
- Чего стоите рты нараспашку? Нате вам на гостинцы, ступайте гулять. - И отец дал нам новые, пахнущие медью три копейки с царским орлом и рубчиками по краям.
Обнявшись, мы с Васькой выбежали из землянки.
5
На дворе ярко светило солнце. В небесной синеве, сверкая крыльями, кувыркались голуби.
На другой стороне улицы столпились ребята и спорили, кто дальше прыгнет. Илюха гадал, кому прыгать первому. Шлепая то одного, то другого ладонью по груди, он считал:
Цынцы-брынцы, балалайка,
Цынцы-брынцы, заиграй-ка.
Цынцы-брынцы, не хочу.
Цынцы-брынцы, спать хочу.
Цынцы-брынцы, куда едешь?
Цынцы-брынцы, на базар.
Цынцы-брынцы, чего купишь?
Цынцы-брынцы, самовар.
Одноногий чернолицый гречонок Уча прыгнул дальше всех.
- Это не в счет, - горячился Илюха, - ишь хитрый: с костылем и я так прыгну!
Сын конторщика Витька Доктор, прозванный так за свои плюшевые короткие штанишки, перенес палочку-метку дальше и предложил:
- Кто допрыгнет сюда, тот будет царь!
Ни слова не говоря, Васька растолкал ребят, разбежался и прыгнул, да так далеко, что все закричали:
- У-ю-ю!..
- Васька - царь!
Но Васька даже не улыбнулся, кивнул головой, и мы пошли в лавку Мурата покупать гостинцы. В лавке пахло керосином, конфетами, дынями и дегтем. Мы купили на все наши деньги целый кулек вишен, три конфеты и пряник - расписного коня. Мы вышли из лавки счастливые.
На углу улицы печально играла шарманка. Слепой отец Алеши Пупка, босой, в заплатанных штанах, вертел ручку шарманки и хриплым голосом пел:
Судьба играет человеком,
Она изменщица всегда:
То вознесет его высоко,
То бросит в бездну без стыда-а...
Шарманка стояла как инвалид на одной ноге - на палке. Ее облезлые бока отливали перламутром, а низ был отделан бахромой с помпончиками.
Подпевая за стариком, шарманка то свистела по-птичьи, то дудела трубными звуками или начинала тихонько всхлипывать, будто ей самой было жалко человека, которого судьба бросила в бездну без стыда. Красные помпончики чуть покачивались от ветерка, ударялись один о другой, и тогда казалось, будто заунывная, трогающая за душу музыка исходила от них.
Отец Алеши Пупка когда-то работал газожогом в шахте. Мой отец рассказывал, какое это было опасное дело. Углекоп надевал на себя овчинный тулуп, вывернутый наизнанку, обматывал лицо мокрыми тряпками и спускался в шахту. Там, под землей, нужно было поджечь скопившийся газ, а самому упасть в канаву с водой и ждать, пока газ выгорит. Алешкиному отцу не повезло. При взрыве ему выжгло глаза. Когда он вышел из больницы, товарищи сложились и купили ему у персиянина подержанную шарманку вместе с попугаем...
Мы подошли ближе и стали слушать, как поет шарманка.
Сверху на тонкой перекладинке сидел обтрепанный желто-зеленый попугай. Он был прикован за лапку медной цепочкой с кольцом. Спрятав голову под крыло, попугай дремал и, как видно, не слышал ни говора людей, ни звуков шарманки.
Возле шарманщика стоял городовой в белом кителе, с облезлой черной шашкой, свисающей до земли. Оранжевый шнурок от револьвера обвивал его шею. В руках городовой держал по куску кавуна и, вытянув шею, чтобы не закапать китель, хлюпая, грыз то один, то другой кусок. С усов у него текло, к бороде прилипли черные косточки.
Это был известный всему городу полицейский по прозвищу Загребай. Его ненавидели даже собаки.
- Попка-дурак, - забавлялся городовой, тыча в клюв попугая коркой от кавуна.
- Дур-рак, - вдруг отчетливо прокартавил попугай и угрожающе растопырил куцые крылья.
Мы с Васькой разинули рты от удивления - птица говорила по-человечески!
В толпе смеялись, а попугай будто понимал, что именно он рассмешил людей, и повторял как заведенный: