- Дур-рак! Дур-рак!
- Н-но, ты! - пригрозил городовой и сбил попугая арбузной коркой. Птица повисла на цепочке вниз головой и беспомощно хлопала по шарманке зелеными крыльями, пытаясь взлететь.
Городовой наступал на нищего:
- Чему скотину учишь, балда?
Пятясь от полицейского, старик споткнулся и упал, повалив и шарманку. Медяки, звеня, покатились по пыльной земле. Городовой пнул слепого ногой.
- Проваливай! Живо!
В это время мимо проходил отец Абдулки Цыгана, дядя Хусейн. Он работал на доменных печах каталем, возил тяжелые тачки с рудой. Дядя Хусейн, уставший, едва плелся и нес под мышкой охапку дров.
- За что ты человека обидел? - вступился за нищего дядя Хусейн. Думаешь, как тебе селедку прицепили, так можно над людьми издеваться?
- А тебе чего надо, татарин - кошку жарил? - огрызнулся городовой, отряхивая шаровары. - Тоже понимает: "че-ло-век".
- Вот ты-то и не человек, - сказал дядя Хусейн. - Держиморда ты, хрюкало императорское!
Городовой выпучил глаза:
- Чего, чего? Государя императора чернословишь?
Городовой схватил дядю Хусейна за грудки:
- А ну стой!
- Стою. Чего мне бежать? Я правду говорю.
Загребай сунул в рот свисток и, надувшись от натуги, принялся свистеть.
Из-за угла, придерживая на ходу шашку, выбежал городовой, за ним другой, третий. Они схватили дядю Хусейна. Один ударил его по лицу, другой разорвал на нем рубашку.
Дядя Хусейн был коренастый и сильный - в каждом кулаке по пуду. Озлившись, он начал расшвыривать городовых. Но прибежал на помощь еще один, и они поволокли дядю Хусейна в чей-то двор.
Люди бросились к щелкам забора, но Загребай отгонял:
- Разойдись!
Со двора доносились глухие удары, возня и голоса полицейских:
- Под печенки ему, Герасим, под печенки!
Стало жутко. Люди на улице взволнованно зашумели:
- Надо заступиться, ведь убивают человека!
- Поговорите еще... В Сибирь сошлю.
В эту минуту из-за угла, блистая черным лаком, выехала пролетка. В ней сидела барыня в шляпе, а рядом - пристав, одетый в белый мундир с золотыми пуговицами.
Как видно, пристав дал знак, кучер натянул вожжи, и кони остановились, перебирая ногами.
Загребай козырнул приставу:
- Ваш благородь, здесь один мастеровой кричал: "Долой царя!" - и ударил меня по морде.
- Врет он! - зашумели в толпе люди.
- Ваш благородь, истинный бог, правда. - И городовой перекрестился.
Пристав лениво махнул рукой и приказал:
- Арестовать!
- Господин пристав, рабочий не виноват! - кричали люди.
- Я лучше знаю, кто виноват, а кто нет, - ответил пристав, и пролетка покатила.
Городовые выволокли со двора дядю Хусейна. Я взглянул на него и отшатнулся: он был весь в крови, ноги безжизненно волочились по земле...
- Господи, куда же царь смотрит? - сказал высокий худой человек в очках.
- Турку в ухо твой царь смотрит, - ответил старичок и зло сплюнул.
- Так вам и надо, бунтовщикам, - ворчал Загребай. - Только знаете бастовать, а работать вас нету. На войну всех, тогда узнали бы...
- Тебя там и не хватает...
- Молчать!..
На место сборища прискакали двое верховых полицейских. Они завертелись на конях среди толпы, неистово размахивая плетками:
- Разойдись, а то всех в тюрьму!
Люди хмуро стали расходиться. Я тоже отошел.
Один Васька стоял посреди улицы, заложив руки в карманы, и не двигался с места. Лицо у него побледнело от какой-то непонятной решимости.
Сначала полицейские не замечали его, тесня толпу к забору. Потом один из них повернул коня и увидел Ваську.
- Чего стоишь? Кому сказано? Разойдись!
- А я не разойдусь! - упрямо заявил Васька и твердо сжал губы.
Полицейский замахнулся плеткой:
- Уходи!
- Не уйду, здесь наша улица!
- Стебани его, Ермил! - крикнул второй полицейский, натянув повод коня.
- А я все равно не уйду!
Полицейский направил лошадь прямо на Ваську, но она, откинув морду, свернула, задев его грудью.
- Уходи, а то убью! - И он с маху стеганул Ваську плетью по спине, потом второй раз и третий.
Но Васька только глубже засунул руки в карманы и не ушел.
- Ну его к свиньям, Ермил, поехали!
Полицейские ускакали. Васька постоял еще немного, потом не спеша пошел вдоль улицы. В глазах у него стояли слезы. Я шел сзади. Васька остановился, поглядел в ту сторону, куда ускакали полицейские, и проговорил со злостью:
- Ваше благородие - свинья в огороде.
- Вась, пойдем к Алеше Пупку, скажем про отца.
Васька не ответил, но согласился и первым пошел к дому Алеши. Какое-то время мы шли молча. Мне было жалко Ваську.
- Больно, Вась?
- Ни капельки...
- А почему плачешь?
- Кто тебе сказал? И не думаю плакать.
- Я вижу...
- Обидно, - сказал Васька, - за что они дядю Хусейна топтали, ведь он за слепого заступился!..
- Это все Загребай... И правда, хрюкало...
Алешу Пупка мы застали дома. Лицо у него было грустное: только что похоронил попугая. Птицу ему принесли вместе с разбитой шарманкой. Слепого отца тоже люди привели, уложили в постель, и кто-то сказал, что он, наверно, больше не поднимется.
Мы посидели на лавочке, Васька взял Алешу за руку и попросил:
- Покажи тетрадку...
- Какую? - не понял Алеша.
- Ту, что с песнями... Помнишь, ты пел про солдата?
Алеша повел нас в тайный уголок за сараем и под большим секретом показал растрепанную клеенчатую тетрадь, куда были переписаны разные песни: про Ваньку-ключника, про атамана Чуркина, а больше всего про рабочих. Я читал и удивлялся: во многих песнях говорилось про нашу жизнь про дядю Хусейна, про моего отца и даже про нас с Васькой. Но одна песня так мне понравилась, что я запомнил ее слово в слово:
От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых маньчжурских полой,
Калека-солдат истомленный
К семье возвращался своей.
Спешит он жену молодую
И малого сына обнять,
Увидеть любимого брата,
Утешить родимую мать,
Пришел он... В убогом жилище
Ему не узнать ничего:
Другая семья там ютится,
Чужие встречают его.
И стиснуло сердце тревогой:
"Вернулся я, видно, не в срок...
Скажите же мне, ради бога,
Где мать, где жена, где сынок?"
Васька сидел задумчивый и молчал. Теперь я понимал, почему он попросил Алешу показать тетрадку. Ведь это про его отца рассказывала песня, про то, как он пришел с войны без ног. И не мог я оторваться от песни, читал, что было дальше:
"Жена твоя... сядь, отдохни-ка,
Небось твои раны болят".
"Скажите мне правду скорее,
Всю правду!" - "Мужайся, солдат!
Толпа изнуренных рабочих
Решила идти ко дворцу:
Защиты искать с челобитной
К царю, как к родному отцу.
Надев свое лучшее платье,
С толпою пошла и она,
И насмерть зарублена шашкой
Твоя молодая жена".
"Но где же остался мой мальчик?"
"Сынок твой?!. Мужайся, солдат!
Твой сын в Александровском парко
Был пулею с дерева снят".
"Где мать?" - "Помолиться Казанской
Старушка к обедне пошла,
Избита казацкой нагайкой,
До ночи едва дожила".
- Читай, читай. - В голосе Васьки слышалась тоска. Разбирая с трудом Алешины каракули, я продолжал читать по складам:
"Не все еще взято судьбою:
Остался единственный брат,
Моряк и красавец собою...
Где брат мой?" - "Мужайся, солдат!"
"Ужели и брата не стало?
Погиб, знать, в Цусимском бою?"
"О нет, не сложил у Цусимы
Он жизнь молодую свою.
Убит он у Черного моря,
Где их броненосец стоит,
За то, что вступился за правду,
Своим офицером убит".
Вот какая печальная была эта песня. И заканчивалась она хорошими словами:
Ни слова солдат не промолвил,
Лишь к небу он поднял глаза,
Была в них великая клятва
И будущей мести гроза!
И все-таки жалко было Алешу Пупка, и Ваську, и себя самого...