На другой день Васька принес из города кучу новостей: Красная Армия наступает, белогвардейцы сматывают удочки, а на Черном море в городе Одессе французские моряки не захотели воевать против русских рабочих, восстали и подняли на своих кораблях красные флаги революции.
У нас, на окрестных рудниках, скапливались партизаны. Белогвардейцы метались по городу.
- Приходит вам крышка, - шептал Васька, глядя, как уезжают из города деникинские пушки, как тянутся по улицам обозы, а худые клячи везут кухни с кашей, а в каше камней полно - ребята набросали...
Жить стало веселее. По вечерам небо загоралось багровыми зорями, и Васька, глядя на них, говорил, что это не от солнца, а от красных знамен. Западные пролетарии всех стран идут к нам на выручку. "Скоро, скоро, думал я, - алые знамена заполнят всю нашу красивую, освобожденную от деникинцев степь".
- Недолго осталось вам жить на свете! - говорил Васька, провожая белогвардейцев. - Самую тютельку осталось вам жить, и даже меньше!..
Глава двенадцатая
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
И взойдет над кровавой зарею
Солнце правды, свободы, любви,
Хоть купили мы страшной ценою
Кровью нашею - счастье земли.
1
Власть в городе менялась по нескольку раз в день. О том, кто занял город, узнавали по флагам на доме лавочника Мурата.
Утром, прежде чем выйти на улицу, мы выглядывали в окно. Если над крыльцом своей лавки Мурат вывесил красный флаг - в городе наши. Тогда все высыпали за ворота. Если черный - махновцы. Если болтался желто-голубой лоскут, значит, город занял атаман Петлюра.
Но вот уже прошла неделя, как наши отступили на Пастуховский рудник, а на лавке Мурата болтался ненавистный белогвардейский флаг: бело-красно-синяя тряпка. Васька жалел, что не ушел с Красной Армией. Ведь там, за Пастуховским рудником, все наши: комиссар дядя Митяй, Сиротка, отец Алеши Пупка - дядя Ван Ли.
Генерал Деникин укреплял позиции, белые не собирались сдавать город. На фронт прибывали все новые и новые войска. Кроме "Дикой дивизии" Шкуро, прибыли еще три: Корниловская, Дроздовская и Марковская. Бои шли непрерывно: не могли наши взять город. Уж очень велики были силы у Деникина.
Каждое утро я выходил из дому с надеждой, что белогвардейцев прогнали, но трехцветный лоскут по-прежнему болтался над кирпичными ступеньками лавки Мурата, нагоняя тоску и напоминая о том, что мы в плену.
Вот почему, когда с Пастуховки начинался орудийный обстрел и у нас на улицах рвались снаряды, я не пугался, а радовался: это были наши снаряды!
Семь дней тянулись как семь лет. На восьмой я созвал друзей на чердаке моего пустого дома.
Нас собралось четверо: Абдулка, Уча, Илюха и я. Многие ребята с нашей улицы не могли прийти: одни умерли от тифа, другие - с голоду. Алешу Пупка убил белогвардейский офицер за то, что он распевал запрещенную песенку:
Ой, бог, ты оглох
И залез на небо.
А рабочим выдают
По осьмушке хлеба.
На пустом чердаке, за трубой, еще лежала примятая солома, на которой когда-то спал дядя Митяй.
Мы подошли к слуховому окну и стали наблюдать, как возле завода горел и взрывался склад снарядов. Белые клубы дыма, похожие на бутоны, плавно взлетали к небу. Над терриконом "бутоны" разворачивались на лету и от пламени были похожи на красные розы, лепестки которых осыпались на землю. Немного спустя доносился грохот взрыва.
- Во бахает! - Илюха вытер рукавом нос и засмеялся.
В эту минуту над крышей взвыл снаряд и ухнул где-то неподалеку. Мы так и присели.
- Ого! Дядя Митяй гостинцы белякам прислал, - сказал я.
Над головами пропел еще один снаряд. Илюха вылупил глаза и крикнул:
- Фунт колбасы белякам на обед!
- Борща кастрюлю! - вопил Абдулка, провожая третий снаряд.
- Огурцов с баклажанами на завтрак!
- Ды-ню-ю! - кричали мы, перебивая друг друга и приплясывая в деревянных босоножках на чердачном настиле.
Вдруг донесся крик перепуганной курицы. Илюха выглянул в слуховое окно и схватил меня за рукав:
- Шкуровцы!
Мы осторожно подкрались к окну и пригнулись, чтобы шкуровцы нас не заметили. Мимо домов скакали двое верховых, а впереди, отчаянно хлопая крыльями, бежала курица. Один из белогвардейцев запустил в нее чем-то, но промахнулся, другой выстрелил из нагана. Курица перевернулась, подрыгала желтыми лапами и затихла. Третий наклонился с седла, поддел курицу концом шашки и положил добычу в сумку.
- Вот гады, курей наших бьют!
- Споем? - предложил Уча, бесстрашно сверкая глазами.
- Споем.
Уча запел первым:
Ой, дождь идет,
На дороге склизко!
Мы дружно подхватили:
Утикай, буржуй Деникин,
Уже Ленин близко!
На соседнем дворе разорвался снаряд, черепица на крыше загремела. Заткнув уши, мы подождали, пока утихнет гул, и снова затянули:
Винтовочка тук-тук-тук,
А красные тут как тут.
Пулеметы тра-та-та,
А белые ла-та-та!
Когда шкуровцы скрылись за углом, мы смелее выглянули из окошка и стали оглядывать окрестности.
Всюду виднелись крыши землянок, поросшие полынью и лебедой. На улице было пустынно. В окнах торчали подушки - защита от пуль. Люди опять сидели в погребах. В первые дни туда выносили только соломенные тюфяки, потом стаскивали кровати, столы, и скоро на голубоватых от плесени стенах появлялись полотенца на гвоздиках и даже картинки. Погреб становился жилой комнатой.
Тоска. Все наши ушли с частями Красной Армии. На улице осталось только пятеро мужчин; я, Васька, Анисим Иванович, Уча и Абдулка. Илюху я не считал мужчиной: он был трус и по целым дням не вылезал из погреба. Отца Учи, старого грека, я тоже не считал мужчиной за то, что он чистил белогвардейцам сапоги.
Главным из всех мужчин был, конечно, Анисим Иванович. Каждый день с утра до ночи вместе с Васькой он делал босоножки, а по ночам тайком чинил старую обувь. Готовые пары Васька относил в сарай и засыпал углем.
- Дядя Митяй придет скоро, - объяснил он мне однажды, - а обуви у красноармейцев нету, вот мы с батей и починяем про запас.
Я смотрел на крышу Васькиной землянки, и мне вспомнилось, как недавно за эту обувь чуть не убили Анисима Ивановича... К нам пришли четверо, все в черных волосатых бурках. Главный, у которого спереди не было зуба, оказался, как я потом узнал, комендантом города, есаулом Колькой фон Граффом. Это он когда-то сжег в коксовой печи моего отца и зарубил мать...
Деникинцы были пьяны. Фон Графф, входя, стукнулся головой о притолоку. Разозлившись, он указал на Анисима Ивановича револьвером и спросил:
- Ты, что ли, сапожник Руднев?
- Я, - ответил Анисим Иванович.
- Обувь есть?
- Какая обувь?
- Чего дурачком прикидываешься? Сапоги, ботинки починенные есть?
- У сынишки есть, а мне зачем она? - ответил Анисим Иванович.
По двору ходили белогвардейские солдаты, скрипела дверь погреба. Они чем-то гремели в сарае.
- Одевайся, - приказал фон Графф.
Тетя Матрена бросилась к офицеру:
- Ваше благородие, за что? Ведь он калека.
- Не вой, цел будет твой калека.
Анисим Иванович сполз с кровати, надел шапку и хотел взобраться на свою тележку, как фон Графф остановил его:
- У тебя, оказывается, катушек нету. Так бы и сказал...
Фон Графф хотел уйти, но в это время вошел в землянку бородатый деникинец. В руках он держал целую охапку починенных сапог, ботинок и опорков.
- Ваше благородие, в сарае нашли, - доложил он.
Фон Графф прищурился, остановился перед Анисимом Ивановичем, играя плетью.
- Так-с... - сказал он. - Врешь, значит? - И вдруг стеганул Анисима Ивановича плетью по глазам. Еще раз, еще!
Васька бросился вперед и закрыл собой отца.
- Калеку не трогай, - сказал он, упрямо опустив голову.