Изо дня в день с нарастающим интересом Капланов наблюдал за горалами. Он установил, что горалы вылизывают кристаллы соли, которая осаждается из водяной пыли на скалах и прибрежных растениях. Иногда они пили морскую воду и подбирали водоросли, выброшенные на берег волнами. Море, на побережье которого обитали горалы, наложило на жизнь зверей своеобразный отпечаток.
Порой Капланов забирался в скалы и, не шелохнувшись, не отнимая бинокля от глаз, просиживал там часами.
Бывало, звери его не видели, но, очевидно, чувствовали. Они широко раздували ноздри, издавая свое тревожное — «чупф-чупф».
Он убеждался, что горалы видят плохо и, пожалуй, неважно слышат. В основном они полагаются на свое чутье.
Было непонятно, почему они не убегают сразу при появлении человека, который был здесь главным их врагом, а долго разглядывают его, раздраженно помахивая хвостиками, будто рассерженные кошки, и угрожающе топают ногами. Такая странная реакция горалов на опасность, вероятно, и способствовала их истреблению. В заповеднике их насчитывалось не более чем полторы сотни. Между тем, браконьеры продолжали уничтожать этих исчезающих с лица земли зверей.
Выстрелы иногда слышались у подножия сопки Туманной со стороны моря. Это браконьеры стреляли по горалам прямо с кавасаки и сейнеров. Рыболовная артель, в которой работали Зуйковы, не только ловила рыбу и крабов, но еще занималась и заготовкой мяса. Горалы находились в наибольшей опасности, и Капланов, одолеваемый беспокойством, нередко ночевал среди скал, пытаясь подкараулить браконьеров.
С сопки Туманной хорошо были видны солнечные закаты, красные, как зарево пожара. Но еще красивее казался утренний восход солнца, медленно поднимающегося из вод океана.
С наступлением весны, ночуя в горах, Капланов порою слышал странные звуки, которые напоминали короткие, часто повторяющиеся отдаленные гудки парохода. Что это было — гул воды, плененной прибрежным льдом? Или, может быть, это просто где-то кричали ночные птицы — какие-нибудь южные совки? Кто знает…
Много еще было непонятного, не до конца разгаданного в природе южного Приморья.
Но теперь спокойными исследованиями заниматься не приходилось. И, подстерегая браконьеров, Капланов думал, что есть и у него своя доля в борьбе с врагами Родины. Это хоть немного смягчало его постоянное недовольство собой за то, что где-то идет жестокая война, а он живет вдали от фронта и занимается любимым делом.
Щемило сердце и за судьбу близких, оставшихся в столице, от которой враг был все еще недалеко.
А над побережьем беспрерывно кружили самолеты, напоминая о том, что и здесь, в тылу, надо быть бдительным…
Наступила весна, и Капланову пришлось взять на себя новые обязанности. Директора заповедника мобилизовали в армию, вместо него назначили Капланова.
На его плечи теперь легли и хозяйственные дела. Чтобы освободить государство от забот по снабжению продовольствием семей фронтовиков и сотрудников заповедника, надо было заниматься подсобным хозяйством. Для того чтобы обеспечить наблюдателей охраны таежной обувью, пришлось из кожи изюбров выделывать улы и олочи. Немало выпадало и других хлопот.
Лида стала ходить вместе с остальными домохозяйками на полевые работы.
На море много дней и ночей бушевали штормы. Исполинские волны грохотали у скал. Газеты с сообщениями о военных действиях приходили в заповедник редко, большими пачками за несколько недель, и люди бросались к ним с тревожным ожиданием. С фронта по-прежнему шли тяжелые вести…
Глава четырнадцатая
ХИЩНИКИ
Весной участились лесные пожары и палы. С одним палом, недалеко от побережья, пришлось сразиться Капланову.
Горела подожженная кем-то осока. Капланов, увидев с сопки дым, прибежал, когда огонь разгорелся и широким кольцом уже подбирался к массиву диких виноградников, которые надо было во что бы то ни стало спасти.
Он начал забивать огонь ветками. Возвращавшаяся из поселка Лида — она принарядилась по случаю выходного — бросилась ему помогать.
Всю ночь они боролись с огнем. Пал шел в глубокой пади и, вероятно, потому не привлек ничьего внимания. Только к утру им удалось затушить пламя.
Одежда на них обгорела, от шелкового платья Лиды остались лишь черные лохмотья, закопченные лица были неузнаваемы. От усталости они оба едва стояли на ногах, но были горды тем, что сумели спасти виноградники.
В мае всюду по скалам и в тайге цвели рододендроны. Потом в падях зацвела черемуха. На склонах сопки Туманной появилось много черемши, на которой охотно выпасались пятнистые олени и горалы.
Капланов иногда подолгу задерживался в тайге. Но когда выходил из сопок на берег моря, с каким удовольствием всматривался он в беспредельную синюю равнину! Порой она бывала спокойна и сверкала под солнцем, а временами бушевала, и тогда свинцовые валы глухо, словно в подводные колокола, били о скалы.
Вот и сейчас, в погожий весенний денек, клонившийся к вечеру, глаза отдыхали на этих морских просторах.
На берегах обитала уйма всяких прилетных и пролетных птиц. На песчаной отмели неподвижно, будто задумавшись, часами выстаивали кроншнепы, в заливе деловито ныряли кряквы, возле берега, по колено в воде, озабоченно потрескивая, бродили чирки-трескунки, усердно ковыряясь в иле, проворно бегали колпицы, а серые цапли, осторожно застыв на одной ноге, время от времени стремительно выхватывали из воды рыбу.
В заливе чистики, часто взмахивая крыльями, словно порхая, гонялись друг за другом, дружно ныряли, потом сбивались кучей, клюв к клюву, и поднимали отчаянный писк.
Кругом стоял оглушительный птичий гвалт. Сорокопуты носились вверху, производя крыльями такой звук, словно резали ножницами материю. Стрижи с пронзительным визгом вертелись в воздухе каруселью, и порой казалось, что они свиваются в густой клубок.
Каждый по-своему радостно встречал весну.
В прибрежном дубняке сухие листья лишь недавно опали, а новые зеленые листочки только проклюнулись, поэтому лес сделался необычно прозрачным.
Багульник и сон-трава отцвели. Крошечный фиолетовый ирис уже раскрывал свои яркие лепестки. На опушке леса запенилась черемуха.
Вечерело.
Над морем ползли низкие, темные тучи. Птичий гам постепенно смолкал. А может быть, его просто заглушил быстро нараставший рокот волн.
Капланов спускался по тропе среди скал, поглядывая на отдаленные зарницы. Бесшумные молнии вспыхивали по всему горизонту. Грохот прибоя усиливался с каждой минутой. Стемнело, и молнии стали ярче, ослепительными зигзагами выпадали они из туч и проваливались куда-то в глубину моря. А пенистые валы, озаряемые ими, катились и катились один за другим, и не было им конца…
Скалы загудели. Начинался шторм.
Когда через день Капланову снова удалось побывать на берегу, он увидел на песке выброшенные волнами кучи водорослей самых разных оттенков — от салатных и розоватых до темно-зеленых и буро-красных. Полакомиться ими ночью на морской берег приходили пятнистые олени. Они всюду оставили следы своих точеных копытцев. Тут же, между камней, лежало несколько толстых трепангов и два небольших осьминога. Один из них еще был жив и конвульсивно вытягивал свои щупальца. Капланов сунул его в рюкзак, чтобы зажарить на ужин.
На песке валялось много мелких морских животных, которых он затруднился бы определить или хотя бы разнести по отрядам.
Шторм миновал, и море опять сделалось безмятежно тихим.
А среди скал, где держались горалы, было по-прежнему тревожно. Время от времени там слышались выстрелы. Нередко следы нарушителей встречались на прибрежном песке. Очевидно, браконьеры высаживались сюда с сейнеров и кавасаки, занимавшихся рыболовством в прибрежной зоне.