— Газеты еще нет. Не приносили…
И до тех пор, пока обо всем не было прочитано, не верилось, не вполне верилось в то, что происходило, оставалось какое-то подсознательное ощущение недостоверности.
Борис сел за уроки, но та же неотступная, властно вторгшаяся в сознание тревога не давала сосредоточиться. Он то и дело выскакивал, бежал к почтовому ящику, смотрел, не принесли ли газету. Снова садился, стараясь сосредоточиться на уроках, пока новый, непобедимый внутренний порыв не гнал его опять к почтовому ящику.
Газет не было. А когда наконец они пришли и Борис прочитал плачущей матери и притихшей Светлане правительственное сообщение, он нашел в нем то, что подкрепляло его в его усилиях: призыв партии и правительства в эти трудные дни проявить величайшее единство и сплоченность, твердость духа и бдительность, умножить усилия по строительству коммунизма в нашей стране.
Борис прочитал это и снова принялся за уроки.
По радио — музыка, музыка, музыка. Играет — и вдруг замолчит. И все притихнут, оторвутся от дел, прислушиваясь к зловещему молчанию приемника.
— Как страшно!.. — прошептала мать.
Но опять заиграла музыка, от сердца отлегло. Музыка печальная, скорбная, надрывающая душу, но она играет — значит все-таки еще есть надежда.
На другой день, придя из школы, Борис застал мать осунувшейся, как бы согнувшейся.
— Вам-то легче, вы на людях, — сказала она. — А мне… Я тут измучилась совсем, изревелась. И музыка эта всю душу измотала. Я раньше-то и не думала о музыке. Играют и играют. И никогда я в нее не вслушивалась. А теперь каждую скрипочку чувствую!..
Весь вечер не выключали приемник. Отец, придя с работы, сидел возле него, тоже осунувшийся, молчаливый. Передали новый бюллетень: положение больного было названо крайне тяжелым.
Утром, еще в полусне, Борису показалось, что кто-то сказал в коридоре:
— Умер!..
Борис вскочил, включил радиоприемник. Передавали обращение правительства:
«Дорогие товарищи и друзья!..
Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина…»
Борис слушал эти слова опустив голову, и какой-то туман заволакивал ему глаза. Мать плакала, уткнувшись в подушки. Отец молчаливым, упорным взглядом смотрел на светящуюся шкалу приемника. Светланка в одной рубашонке сидела в своей кроватке и беспомощно озиралась кругом.
Борис стоял, вслушиваясь в каждое слово, но не понимая, не вмещая того, о чем говорили эти слова.
— Как же мы без него? — проговорила мать, поднимаясь с подушек.
В школу Борис пошел раньше обычного. На улицах вывешивали траурные флаги, заклеивали белой бумагой афиши. Шел народ, молчаливый, сосредоточенный. Шли ребята в школу, тоже молчаливые, тоже сосредоточенные, без обычного шума, возни и криков. Так же, без шума и без разговоров, они собирались в вестибюле возле окаймленного черной материей портрета Сталина. Проходили учителя, многие с заплаканными лицами. В канцелярии резали черную материю на нарукавные повязки. Директор, стараясь держаться спокойно, отдавал распоряжения. А в восемь часов, как всегда, он стал на свое место с траурной повязкой на рукаве, пропуская мимо себя необычно тихие в этот день ряды учеников.
Зарядки не было. По команде, переданной по радио, все выстроились по своим местам и, также по радио, к ученикам обратился директор.
— Мальчики! Вчера в девять часов пятьдесят минут вечера скончался…
Голос директора прервался, послышалось глубокое, неровное дыхание человека, который старается и не может справиться с собой.
— Мальчики! Пусть этот день запомнит каждый из вас! И не просто запомнит! Пусть запечатлеется он в душе вашей на всю жизнь! От нас ушел человек, который всю свою долгую жизнь отдал народу. И пусть сегодня, в этот горестный день, каждый оглянется на самого себя и проверит себя: так ли я живу, так ли я работаю, все ли я делаю, чтобы продолжить и довести до конца дело революции? Будем достойны этого великого дела!
Борис смотрел на ребят. Он не узнавал их: сосредоточенные, молчаливые, стояли они, опустив головы, многие плакали.
Первый урок — математика. Ученики не видели, как Полина Антоновна остановилась перед дверями класса. Как войти, как вести, как держать себя? Но она вошла твердо и, остановившись у учительского стола, сказала:
— Постоим, мальчики! Помолчим…
Все стояли в полной тишине.
— Садитесь! — тихо проговорила Полина Антоновна. — Нам трудно сегодня вести урок. Но… Вы слышали, к чему призывает нас партия в эти тягостные дни: умножить наши усилия. Поэтому мы будем вести урок нормально: я буду спрашивать, ставить отметки. Как всегда. А потом пойдем дальше… Дежурный! Доложите, кто сегодня отсутствует?