Я молчал. Тогда Лиза сказала, что завтра же пошлет маме телеграмму о моем поведении. У нее была страсть пугать меня телеграммами. Она долго что-то ворчала в своей комнате, потом вздохнула:
– Ну, бог с тобой. Спи. Ишь ветер какой забушевал на дворе!
Над головой у меня висели круглые стенные часы. Каждый раз, когда они били два часа ночи, я просыпался. На этот раз я тоже проснулся и долго не мог понять, что случилось. На стене мигал багровый свет. Окно выходило на море. За ним однообразно гудел ветер. Я сел на кровати и выглянул в окно. Над морем качалось зарево. Оно освещало низкие тучи и взволнованную воду.
Я начал торопливо одеваться.
– Лиза! – крикнул я.– Пожар на море!
Лиза зашевелилась, вскочила и тоже начала одеваться.
– Что же это может гореть на воде? – спросила она.
– Не знаю.
– Зачем же ты встал? – спросила Лиза.
Спросонок она плохо соображала.
– Пойду на берег.
– Я тоже.
Мы вышли. Ветер рванул из-за угла дома и охватил меня тугим холодом. Зарево подымалось к небу. Около ворот стоял дворник-татарин.
– Пароход горит, – сказал он. – Что сделаешь, а!
Мы сбежали к берегу. Около пристани, очевидно на спасательной станции, звонил колокол. На берегу стояли кучками люди. Я сразу же потерял в темноте Лизу.
Рыбаки в высоких сапогах и штормовых плащах стаскивали по гальке в море бот. Слышны были торопливые голоса: «Пассажирский», «Мили две от берега», «Корму задерживай, слышь, не давай раскатываться». Мокрые рыбаки полезли в бот, разобрали весла. Бот подняло на волну, и он пошел в море.
Кто-то взял меня за локоть. Я обернулся. Рядом стояла Лена. Зарево слабо освещало ее. Я смотрел на Лену, на ее строгое лицо.
Мы молча стояли у края набережной. В море поднялась белая ракета. За ней поднялась вторая.
– Помощь подходит, – сказала Лена. – Если бы не мама, я пошла бы с рыбаками на боте. Непременно пошла бы.
Она помолчала и спросила:
– Когда ты уезжаешь?
У меня заколотилось сердце – так неожиданно она сказала мне «ты».
– Должно быть, через неделю.
– Значит, я увижу тебя. Я постараюсь приехать пораньше.
– Я буду очень ждать, – ответил я, и мне показалось, что после этих страшных слов я сорвался в пропасть.
Лена слегка оттащила меня от края набережной.
– Что же делать? – спросила она тихо. – Мама напугана. Она где-то здесь, около пристани. Ты не сердишься на меня?
– За что?
Она не ответила.
– Лена! – позвала из темноты Анна Петровна. – Где же ты? Идем домой!
– Я завтра уеду утренним дилижансом, – прошептала Лена. – Смотри не вздумай провожать. Прощай.
Она пожала мне руку и ушла. Я смотрел ей вслед. Несколько мгновений – не больше – был виден ее белый платок, накинутый на голову.
Зарево на море тускнело. Над водой лег зеленый луч прожектора. Это подходил на помощь горящему пароходу миноносец «Стремительный». Я разыскал Лизу, и мы вернулись домой.
Мне хотелось скорее лечь и уснуть, чтобы не думать о том удивительном и хорошем, что произошло только что между мной и Леной.
Утром, когда на месте зарева курился слабый дымок, я пошел на пристань и узнал, что в море горел пароход. Говорили, что в трюме парохода взорвалась адская машина, но капитану удалось посадить пароход на прибрежные скалы.
Узнав эти новости, я ушел далеко по шоссе в сторону Ялты. Всего час назад здесь проезжала на дилижансе Лена. Я сел на парапет над морем и долго просидел, засунув руки в рукава шинели.
Я думал о Лене, и у меня тяжело билось сердце. Я вспоминал запах ее волос, теплоту ее свежего дыхания, встревоженные серые глаза и чуть взлетающие тонкие брови. Я не понимал, что со мной. Страшная тоска сжала мне грудь, и я заплакал.
Мне хотелось только одного – видеть ее все время, слышать только ее голос, быть около нее.
Я было совсем уже решил идти сейчас же пешком в Ялту, но в это время за поворотом шоссе заскрипела мажара. Я быстро вытер глаза, отвернулся и начал смотреть на море. Но опять набежали слезы, и я ничего не увидел, кроме синего режущего блеска.
Я сильно озяб и никак не мог унять дрожь во всем теле.
Проезжавший на мажаре старик в соломенной шляпе остановил лошадей и сказал:
– Садись, друг, подвезу до Алушты.
Я влез в мажару. Старик оглянулся и спросил:
– Ты, часом, не из сиротского дома?
– Нет, я гимназист,– ответил я.
Последние дни в Алуште были необыкновенно грустные и хорошие. Такими всегда бывают последние дни в тех местах, с которыми жаль расставаться.
С моря нахлынул туман. От него отсырела трава перед нашей дачей. Сквозь туман просвечивало солнце. Лиза топила печку желтыми акациевыми дровами.
Падали листья. Но они были не золотые, как у нас в Киеве, а сероватые, с лиловыми жилками.
Волны бесшумно выходили из тумана, набегали на берег и бесшумно уходили в туман. Мертвые морские коньки валялись на прибрежной гальке.
Чатыр-Даг и Бабуган-Яйла закутались в облака. С гор спускались отары овец. Одичалые овчарки бежали позади отар, подозрительно поглядывая по сторонам.
Стало так тихо от тумана и осени, что со своего балкона я слышал голоса внизу, в городке. В чебуречной на базаре жарко горели мангалы, пахло пригорелым жиром и жареной кефалью.
Мы должны были уезжать с Лизой в понедельник утром. Лиза уже наняла извозчика до Симферополя.
Я ждал Лену в субботу, но она не приехала. Я несколько раз проходил мимо виноградника, но никого не заметил. И в воскресенье утром ее тоже не было. Я пошел к станции дилижансов. Там было пусто.
Обеспокоенный, я вернулся домой. Лиза подала мне конверт.
– Какой-то парнишка принес, – сказала она. – Должно быть, от Анны Петровны. Чтобы ты пришел попрощаться. Ты пойди. Они хорошие люди.
Я ушел в сад, разорвал конверт и вынул полоску бумаги. На ней было написано: «Приходи в шесть часов к трем платанам. Лена».
Я пришел к трем платанам не к шести, а к пяти часам. Это было пустынное место. В каменистом овраге около русла высохшего ручья росли три платана. Все поблекло вокруг. Только кое-где доцветали тюльпаны. Должно быть, на этом месте был когда-то сад. Деревянный мостик был переброшен через ручей. Под одним из платанов стояла ветхая скамья на заржавленных чугунных лапах.
Я пришел раньше назначенного времени, но уже застал Лену. Она сидела на скамье под платаном, зажав руки между коленями. Платок упал у нее с головы на плечи.
Лена обернулась, когда я подошел к самой скамье.
– Ты не поймешь, – сказала она и взяла меня за руку. – Нет, ты не обращай внимания... Я всегда говорю ерунду.
Лена встала и виновато улыбнулась. Она опустила голову и смотрела на меня исподлобья.
– Мама говорит, что я сумасшедшая. Ну что ж! Прощай!
Она притянула меня за плечи и поцеловала в губы, потом отстранила и сказала:
– А теперь иди! И не оглядывайся! Я прошу. Иди!
Слезы появились у нее на глазах, но только одна сползла по щеке, оставив узенький мокрый след.
И я ушел. Но я не выдержал и оглянулся. Лена стояла, прислонившись к стволу платана, закинув голову, будто косы оттягивали ее назад, и смотрела мне вслед.
– Иди! – крикнула она, и голос ее странно изменился. – Все это глупости!
Я ушел. Небо уже померкло. Солнце закатилось за гору Кастель. С Яйлы дул ветер, шумел жесткими листьями.
Я не соображал, что все кончено, совсем все. Гораздо позже я понял, что жизнь по непонятной причине отняла тогда у меня то, что могло бы быть счастьем.
На следующее утро мы с Лизой уехали в Симферополь.
В лесах за Чатыр-Дагом лил дождь. Всю дорогу до Киева дождь хлестал по вагонным окнам.
Дома моего приезда как будто не заметили. Что-то плохое случилось в нашей семье. Но я еще не знал, что именно.