Время шло к полудню, нестерпимо жгучее солнце встало прямо над головой. От жара и усталости Афанасий еле передвигал ноги; в висках ломило, в глазах темнело; он уже с трудом подбирал слова для вопросов и почти не понимал, что ему отвечают. «О, варное солнце! Человека сожжет… Опахалом бы хоть опахнуться!» — сказал он себе и повернул в тот конец базара, где сидели на земле плетельщики, разложив перед собой свои изделия, сработанные из крепких волокон пальмового листа: красивые корзины, прочную посуду, плотные циновки, пестрые коврики, зонты, веера… Афанасию полюбился огромный веер, мелко и очень искусно сплетенный из тончайших пальмовых волокон. «Сколько ж надо времени, чтоб сплести такую вещь? — спросил он себя. — И сколько за нее выручает плетельщик? Наверное, немного: уж очень тощ, бедняга! Пожалуй, не всегда обедает досыта…»
Афанасий пристально разглядывал полуголого продавца плетеных изделий: худощавое темное тело индийца, его жилистые руки с длинными гибкими пальцами, точеные черты смуглого немолодого лица, красиво выгнутый нос, большие глаза под прямыми черными бровями. Афанасию понравилось поведение торговца: он не цеплялся за покупателя, не расхваливал хрипло свои товары, не убеждал ни в чем, а спокойно и гордо ждал, и сам, в свою очередь, разглядывал чужестранца умным и пристальным взглядом. Очень этот человек приятен был Афанасию! Но почему же он словно чем-то знаком? Где же это довелось Афанасию видеть эти черные прямые брови? Когда же и где же встречался ему весь этот тонкий, красиво отточенный облик? Где и когда?
Дольше топтаться на месте, уставясь на незнакомого торговца, было бы непригоже. Афанасий с грехом пополам составил вопрос на языке хиндустани, вплетая в него персидские, арабские и узбекские слова. Ему хотелось знать, может ли плетельщик к завтрашнему дню сплести такое же опахало, но вдвое меньше. Будет ли вещь прочна? И сколько придется уплатить?
— Ничего не надо платить! Бери все, что тебе нравится! Все, все бери!
Это крикнула на языке хиндустани смуглая голенькая девочка. Отбросив большую разузоренную циновку, под которой она спасалась от палящего солнца, девочка обхватила отца тонкими и темными руками и, задыхаясь от волнения, что-то быстро-быстро ему толковала. Отец, видимо, хотел утешить, успокоить ребенка; он бережно разбирал ее спутанные черные волосы, осторожно и нежно гладил дрожащие руки, а девочка все толковала ему, все объясняла — и ужас, радость, смятение и восторг быстро сменялись на ее тонком и смуглом чернобровом личике.
— Калабинга! — закричал Афанасий. Так вот почему этот тощий индиец показался ему знакомым: у них — у отца и у дочери — одно лицо… Один взгляд, одинаковые брови…
— Вот ты где оказалась! А я и не знал, где тебя искать, — говорил он по-хоросански, от растерянности забыв все индийские слова. Девочка залилась целым потоком слез. Отец, приласкав, заставил ее умолкнуть.
— Калабинга погибла, господин, — сказал индиец, хорошо, видимо, владея хоросанской речью. — Ее слишком измяла злая обезьяна. Но благодаря тебе, господин, благодаря твоей смелости и доброте моя дочь могла похоронить своего любимца, как надлежит по законам нашей веры. Мы сожгли его крохотное тело и высыпали пепел в быструю реку Годавери. А светлая Годавери отнесет эту малую горсточку пепла в чистые воды священной реки Ганга.
— Она умерла! Калабинга умерла! — рыдала девочка. Отец покачал головой и медленно, серьезно заговорил на языке хиндустани:
— Разве ты не знаешь учения нашей веры: если тот, кто умер, сожжен и пепел его унесен волной священного Ганга, — он умер не вполне. Маленькая веселая птичка встретит тебя на пороге будущей жизни. И ты сможешь долго-долго радоваться на нее, не боясь злой обезьяны. Потому что всякая встреча есть начало разлуки, а всякая разлука — обещание возможной встречи.
Индиец говорил медленно и так выразительно, так убежденно, что Афанасий почти все понял. Все сильнее и сильнее нравились ему эти люди. Девочка усмехнулась сквозь слезы — и отец ответил ей просветленной и доброй улыбкой.
— Господин, — обратился он к Афанасию по-хоросански, — ты, как видно, впервые в нашем городе, и вряд ли у тебя здесь много знакомых.
— Я иду издалека, — сказал Афанасий. — Нет у меня здесь никого. Я очень устал, — прибавил он неожиданно для себя. — Сил моих нет. Уморился, — прошептал он по-русски.
— Посети нас, господин, — продолжал индиец, так же ласково и светло улыбаясь. — Сделай нам милость и окажи честь. Ты отозвался сердцем на горе моей дочки, ты стремился вернуть ребенку его утеху; теперь позволь нам отозваться сердцем на твое одиночество, позволь нам вернуть тебе твою бодрость и силу. Отдохни у нас. Будь нашим гостем.