Конь шагал и шагал — мимо густых и темных садов, мимо глиняных и низеньких лачужек. Неумолчно трещали цикады. Сладостным запахом ночных цветов обдавали путника темные сады, и этот одуряющий запах становился все явственнее, все крепче. Конь шагал и шагал, а в глиняных домиках ни одного огонька не мелькнуло, никакого голоса не послышалось. Рабочий люд, как видно, спал крепким сном после долгого трудного дня. К земному безмолвию чутко прислушивались огромные чистые звезды.
— Ты гляди, как вызвездило! — сообщал Афанасий безответному Ваське свои непрерывные наблюдения. — А звезды-то, звезды, гляди, не по-нашему взошли. Нет, нет, не по-нашему! Волосыни-то где стоят? А Лось куда глядит? — он указывал на Плеяды и на Большую Медведицу. — Гляди-ка, гляди, — куда он хвост повернул? На восток, вот ведь куда!
— А что же это на востоке забелелось? — продолжал путник свои настойчивые расспросы, как будто не сомневался, что конь способен ответить. — Никак месяц хочет взойти? Ну да. Всходит он, всходит, батюшка. Вот и славно, — ночка-то месячна будет!
Афанасий не ошибся. Через полчаса лунный свет голубым серебром залил дорогу, дома и деревья. Мягкие волны этого волшебного света словно смыли с души всякий страх. Обезьяны и змеи уже не казались опасными. Баньяновые деревья уже не глядели такими пугалами в густой путанице своих воздушных корней. А маленькие глиняные домишки с открытыми галерейками и плоскими крышами были загадочны и безмолвны, как в сказке.
Глава VII
ЛУННОЙ НОЧЬЮ
В тишине лунной ночи, под мерный топот Васькиных копыт, Афанасий не то забылся, не то задремал в седле. Ему уже не на шутку мерещилось, что все кругом глядит не по-настоящему, а по-сказочному: что и месяц-то вылит из чистого серебра, что и домики заколдованы, что и сам-то он, Афанасий Никитин, не своей волей попал за три моря, на самый край света, — и что совершает он, как во сне или в сказке, какой-то немыслимый подвиг, исполняет чье-то немилосердное повеление — и нельзя ему, Афанасию, от этого подвига уклониться, и должен он, хоть душа вон, повеление это исполнить. Так ему примечталось или привиделось, — а Васька все шагал мерным шагом, а сонный всадник все не выпускал поводьев, все держался на широкой конской спине.
Пробуждение было так внезапно, что он чуть не свалился с коня, но тут же выпрямился, и подобрался, и крепче перехватил поводья. Его разбудил пронзительный крик — звонкий детский голос, полный горя, ужаса и мольбы. Когда крик повторился, Афанасий молча ударил Ваську по шее кулаком, сжал ему брюхо ногами — и поскакал изо всей конской мочи туда, где вопил, куда призывал отчаянный детский голос.
Еще издали он увидел в ярком лунном свете, что посреди улицы катались в пыли, обхватив друг друга руками и ногами, за что-то боролись и что-то один у другого отнимали двое темнокожих детей. Один ребенок, задыхаясь от слез, выкрикивал «Калабинга! Калабинга!» Другой отрывисто и злобно повизгивал. Подъехав к ним вплотную, Афанасий понял свою ошибку: это были не двое детей — это голенькая девочка лет семи отважно боролась с большой обезьяной. Вот обезьяна вырвалась из детских рук и кинулась наутек. Тоненькая девочка пустилась за ней, крича и плача. Но тут же споткнулась, упала и забилась на земле с тем же тщетным и горьким призывом: «Калабинга! Калабинга!»
Обезьяна бежала на трех лапах, четвертую прижав к волосатой груди. Проворная и легкая, она неслась, как ветром подхваченная, но вскарабкаться на дерево не попробовала: вероятно, ей мешало то, что ее правая передняя рука была занята. Как ни быстро мчалась обезьяна, крупная лошадиная рысь оказалась быстрее; Афанасий скоро обогнал беглянку и очутился с нею лицом к лицу. Никакого оружия у него не было, ни дубинки, ни палки; он на скаку сорвал с головы тяжелую валяную шляпу и почти наугад, не целясь, метнул ею в обезьяну. Шляпа ударила зверька по глазам. От испуга или от боли обезьяна громко взвизгнула, бросила свою добычу и прыгнула на ближайшую крышу. Афанасий соскочил с лошади, наклонился над крохотным живым комочком; на земле трепетал измятыми крылышками полузадушенный воробей.
Бережно подобрав оглушенную птичку, Афанасий положил ее в шляпу и вернулся к покинутой девочке. Девочка после борьбы и слез, очевидно, совсем обессилела; поджав ножки, она сидела на траве; в ярком лунном свете ее тоненькое личико с прямыми черными бровями было все залито слезами. Она повторяла горестно, негромко: «Калабинга! Калабинга!»
— Вот тебе твоя Калабинга! — сказал Афанасий и вытряхнул птичку из шляпы прямо в руки девочке. Снова раздался пронзительный вопль, но на этот раз он был полон радости и восторга. Девочка целовала спасенного воробья, прижимала к худенькой груди, гладила, расправляла ему крылышки своими тонкими пальчиками.