Я вернулся в школу к концу пятого урока. Класс встал мне навстречу.
Они уже все знали, я понял это по их лицам.
— Что же будем делать? — спросил я.
Класс молчал. Вид у ребят был растерянный.
— Юрий Васильевич, он поправится?
— Не знаю. Об этом нужно было думать раньше.
Радужный стоял, наливаясь краской. Внезапно он крикнул:
— Это не мы!.. Не мы! Никто не знает…
Словно по команде, ребята сорвались со своих мест, бросились к столу и обступили меня. Они кричали все сразу. В этом шуме ничего нельзя было понять.
Я обводил взглядом ребячьи лица — негодующие, обиженные, возмущенные…
«Нет, не из моего класса…» — с облегчением подумал я и вдруг увидел Бокова. Он не кричал. Он стоял позади всех и глядел в пол.
— Тихо! — сказал я.
Ребята не унимались.
— Тихо! Я знаю, кто это сделал.
Шум оборвался, как будто выключили радио.
— Садитесь.
Ребята расходились очень медленно.
— Я знаю, кто это сделал. Пусть признается сам.
Молчание.
— Тогда я буду спрашивать. Скопин, ты?
— Не я.
— Богатырева?
— Ой, Юрий Васильевич!..
— Радужный.
Радужный выдохнул воздух и мотнул головой.
— Кленов?
— Юрий Васильевич, разве…
— Боков?
Боков поднялся. У него дрожали губы, и, скажу по-честному, на какое-то мгновение мне стало его жалко.
— Почему… я…. нет…
— Ты или нет?
— Юрий Васильевич! — заорал Радужный. — Смотрите, ребята! На валенках… краска! Белая краска!
Ребята снова вскочили.
— Юрий Васильевич… — дрожащим голосом сказал Боков. — Можно вам одному?.. Можно с вами выйти?
— Нет, говори при всех!
Боков отвернулся и, не глядя ни на кого, пошел к выходу.
— Ребята, он забыл портфель! — воскликнул Костя.
Несколько человек подбежали к парте Бокова. Портфель, тетради, лежавшие сверху, авторучка и недоеденный завтрак пролетели через весь класс и шлепнулись у двери.
Боков не подобрал ничего. Он ушел, и класс проводил его молчанием.
Вечером Боков догнал меня на улице.
— Юрий Васильевич, — сказал он, заглядывая мне в лицо, — это не я. Честное слово, не я!
— Почему же ты ушел из класса и ничего не объяснил ребятам?
— Все из-за краски… Я только подавал банку с краской. На меня случайно капнуло, а писал не я. Я рядом стоял.
— Кто писал?
— Мой знакомый. Он из другой школы. Я с ним почти не дружу… Я рассказал ему, а он говорит: «Давай напишем!» А я согласился… Но я только краску подавал… и еще размешивал… Извините, Юрий Васильевич. Больше не буду. Я ведь честно признался… Хотите, я вам его адрес скажу? Красная улица, дом девять, квартира…
— Не нужно квартиры, — перебил я. — Думаю, Боков, тебе лучше уйти из нашей школы. Самому.
— Я же честно признался… — растерянно повторил Боков.
На другой день мать Бокова принесла заявление о переводе сына в другую школу. Она даже не пыталась увидеться со мной и прошла прямо к директору. Директор не возражал.
За лето надпись на скале выгорела, поблекла, и осенние дожди стерли ее окончательно.
Володя давно уже совсем здоров. Но они с Аней по-прежнему сидят на разных партах.
Яичница
Их было двое на этом острове, поросшем кривоногими соснами, приземистыми кустами черники и можжевельника.
Кордон стоял на берегу небольшой бухты. У самого кордона начиналось озеро. Оно тянулось вдоль всего острова, отделенное от моря прозрачной стенкой деревьев.
Выводки крохалей доверчиво подплывали к самому кордону, но на них не хотелось даже смотреть. Эти двое должны были охранять, а не убивать.
Орнитолог в зеленой, с множеством карманов, штормовке сидел у самого берега и записывал что-то в блокнот. Немного поодаль на груде ломких, высохших фукусов лежал, опершись на локоть, длинный, костистый мальчуган.
Мальчик смотрел в бинокль. В светло-зеленом овале плыли перед глазами волны с рассыпающимися белыми верхушками. Он поднимал бинокль медленно, и так же медленно уходили вниз волны, а на смену им появлялись новые. Затем овал перерезала полоса прибоя и показалась двугорбая вершина острова. На одном из горбов стояла решетчатая мигалка. До нее было семь километров, и, глядя в бинокль, можно было пересчитать доски, которыми она обшита. Чуть ниже мигалки находилась станция заповедника, скрытая мысом.
Мальчик слегка повернул голову. Мигалка прыгнула влево, со сказочной быстротой промелькнули склоны материкового берега и перед глазами задрожала труба рыбзавода.
До города было шестнадцать километров; в тихую погоду оттуда доносились гудки паровозов и музыка.
Они второй день сидели посреди залива, отрезанные штормом.
Опустив бинокль, мальчик взглянул на орнитолога. Тот по-прежнему писал. Он сидел у воды как раз на таком расстоянии, чтобы брызги прибоя не долетали до него. Мальчик с неприязнью подумал, что этот человек, наверное, все делает как раз и в меру.
Неделю тому назад они, пятеро юннатов, приплыли из города на станцию заповедника. Им сказали, что попали они не вовремя: идет кольцевание птиц, заниматься с ними некому. Но если они хотят, то могут работать помощниками, — по одному на каждого сотрудника.
Конечно, они хотели. Они стояли кучкой у домика станции, и к ним подошел этот сухощавый орнитолог в штормовке.
— Я выезжаю сейчас. Один может поехать со мной. Работа трудная, — сказал он и, не оглядываясь, направился к лодке. Видно, ему было совершенно безразлично, кто отправится с ним.
Орнитолог отвязал лодку от бона, положил в нее весла. Наверное, он так бы и уехал один, если бы Виктор, решившись, не подошел к нему.
— Садись. Грести умеешь?
— Умею. Я в этом году участвовал в соревнованиях, — сказал Виктор, ожидая обычного вопроса: в каких соревнованиях, какое место?
Вопроса не последовало.
Орнитолог греб коротко, едва окуная весла. Так гребут люди, привыкшие к большим переходам.
— Можно, я погребу?
— Здесь не соревнование. Здесь — работа.
Орнитолог сидел на средней скамье, Виктор — на корме, лицом к нему. Взгляды их часто встречались, и орнитолог хмурился. Он привык к одиночеству.
Покатые спины островов вытянулись вдоль залива, как корабли, плывущие строем.
Лодка подошла к небольшой луде[8]. Орнитолог сделал около нее круг, чтобы выгнать птенцов на берег. Заметив лодку, птенцы спешили к берегу и, уткнувшись носом в камни, замирали, покачиваясь, как игрушечные кораблики.
— Большинство птиц гнездится на лудах, — сказал орнитолог тоном педагога поневоле.
— Я знаю, — отозвался Виктор.
Орнитолог выпрыгнул на берег, наклонился и поднял крачонка. Он сделал это так осторожно, будто брал в руки горячую картофелину.
— Смотри, как это делается.
— Да я умею, — сказал Виктор. — Я еще в прошлом году…
Орнитолог — будто и не слышал. Он распрямил ногу крачонка и сомкнул вокруг нее полоску серебристого металла с насеченными цифрами.
— Самое главное — не повредить ногу.
— Я знаю, — сказал Виктор. — Дайте мне колец, пожалуйста.
— Ты будешь ловить птенцов и приносить мне.
— Зачем же вы мне показывали? — спросил Виктор. Его начинал раздражать этот человек.
Орнитолог нахмурился.
— Иди левым берегом. Только осторожно, не наступи. Они прячутся в камнях.
Они шли, каждый по своей стороне, разделенные полоской суши шириной в тридцать метров. Пойманных птенцов Виктор отдавал орнитологу, и тот бережно, но деловито принимал их в руки и через несколько секунд выпускал с кольцом на лапке. Все это делалось быстро и молча. Молчание тяготило Виктора. Орнитолог не обращал на него внимания, и Виктор подумал, что если он подойдет и вместо птенца протянет руку, то орнитолог так же молча окольцует ее и так же отойдет, не оглянувшись.
— Ему не больно? — спросил Виктор, отдавая очередного птенца.
— Это необходимо, — ответил орнитолог.