Протасов написал анатомию на русском языке, а раньше эта наука изъяснялась с учениками только по-немецки. И ботанику знает не хуже.
В солнечный летний день выводит школяров на Адмиралтейский луг. Там, в самом центре столицы, пасутся коровы, бегают козы и овцы, стреноженные кони пощипывают траву.
Протасов парик-барашек скинул. Реденькие волосы на ветру развеваются, холщовая рубаха на верхних пуговках расстегнута, холщовые же штаны в сапоги заправлены — не гнушается своим видом. Кто скажет, что это экстраординарный профессор?
Присаживается на корточки. Мальчики вокруг. Издалека подумаешь, в хоровод играют. Протасов выискивает нужную травку.
— Что это?
Будто кто-то не знает дикую гречиху.
— А по-научному, по-научному? Ты-ся-че-лист-ник! — Протасов гремит по всему лугу трубным голосом. Коровы на него косятся, стреноженные кони прочь шарахаются.
— А это?
— Курячья слепота!
— Что, Зуев?
— Курячья… слепота.
— О боги!
Разгибается, бьет пяткой о землю, проверяя, прочна ли ее твердь, не провалится ли от стыда в преисподнюю вся эта неразумная ватага школяров.
— Лю-ю-ютик! — тоненько тянет профессор, и это так странно, как если бы медный оркестровый бас вдруг разлился нежной, девической флейтой. — Лю-ю-ю-ти-ик. А куриная слепота — для тех, кто слеп в науке. Рас-те-ни-я дол-жны иметь вер-ное и-мя!
Голос флейты вновь обретает металл.
Протасов близко к сердцу принимает свой предмет, уверенный, что анатомия и ботаника первые науки па земле, от которых все другие произошли, и не знать их — кощунство. Зато как сам объясняет! Самая завалящая, неприметная травка, которую не заметишь под каблуком, становится редкой по своим таинственным свойствам, как иное заморское растение. В Протасове соединились как бы два человека: ученый, знающий имя каждого растения по-латыни, и деревенский знахарь, для которого любая травинка, стебелек — предмет заговора. И тут он становится смешным, лукавым, нелепым деревенским мужиком. Положит свою пухлую лапу на всякие ученые-преученые книги, написанные по-немецки, и с самым серьезным видом, тихим голосом, точно боясь тайну спугнуть, задаст школярам вопрос:
— А что есть разрыв-трава?
И помалкивает, вслушиваясь во что-то, одному ему ведомое.
Никто не знает, что есть разрыв-трава. Только и догадываешься: это что-то от темной ночи в лесу, где протяжно ухает наводящий ужас филин и в болотах живут водяные…
Протасов завораживающим шепотом произнесет:
— На которой траве коса переломится в Иванову ночь, та и разрыв-трава. Может, то иван-трава. Может, иван-чай. А глядишь, и папоротник какой, или сорочьи глаза, или плакун…
Тишина в классе такая, словно школяры слушают, как трава растет.
Протасов доволен: почудил — и хватит. Теперь — к предметам академическим!
Он первым из учителей выделил в классе Зуева. Что поставил его в неловкое положение — поделом! Прежде чем прокукарекать, поразмышляй: курячья ли слепота? Протасов больше всех радуется своей непритязательной шутке.
Не столь давно у него с Котельниковым зашел разговор о солдатском сыне. Протасов похвально отозвался об успехах Зуева.
— Востер парнишка, — поддержал инспектор Котельников. — Да только преподавателей своих не весьма жалует.
— Это кого ж?
— Да хоть тебя, Алексей Протасьевич. Захожу намедни в покои. Вся четверка тут как тут: Зуев, Крашенинников, Головин, Рихман. Солдатский сын про тебя и распевает под смех товарищей:
— Ах негодник! — смеется Протасов. — Вот уж подрублю ему язык ланцетом. Курячья слепота… Каков, а? Вот до чего Кантемировы сатиры доводят…
Приглядывался к Зуеву и географ Румовский.
Тянет Зуев руку, дознаться хочет:
— Отчего в атласе Канин Нос обозначен островом, а он всего лишь полуостров?
— Откуда выведал?
— Бывалые люди сказывали.
Просек, востроносый, промашку в атласе Делиля!
— Чертеж делилевский, господа школяры, исправлению подлежит. Да.
И танцующей своей походкой пробежал по классу, не в силах сдержать волнения.