— Дядь Ксень, а Паллас — это кто?
— Паллас-то? Знатный господин. Академик всех мировых академий.
В свободные часы Вася торопится во флигель на берегу Невы — в кунсткамеру. Нередко увязывался с ним Мишенька Головин.
Залы музея в вечерние часы пусты. Точеные деревянные столбы поддерживают легкие галереи. С потолка свисают высушенные змеи, рыбы, непонятные чудища. Из шкафов раскрытыми глазами глядят заспиртованные жабы, ящерицы, человеческие зародыши. Склянки завязаны говяжьими пузырями, изукрашенными для натуральности мхом, раковинами, растениями.
И сторожит этот могильный покой восковой царь Петр. Откинувшись в кресло, Петр словно подсматривает за мальчиками.
Жутко! Так и кажется, сейчас встанет, расправит сомлевшие плечи, поведет грозными бровями.
Царь в лазоревом, шитом серебром платье, с орденом Андрея Первозванного на груди, с коротким морским кортиком на бедре. Черные усы топорщатся двумя узкими перышками. Рядом дубинка с набалдашником из слоновой кости.
Но не встанет царь Петр, нет такой силы, чтобы оживила восковую персону, окрасила живой кровью щеки.
Из шкафа вынули толстую папку с засушенными ромашками. Сумерки незаметно расселились по углам залы. В темноте растворились сушеные тела змей и рыб, лишь огарок свечи борется с теменью.
Тихо. То не мышь поскребывает под шкафом — то Васино гусиное перо шуршит по листу бумаги.
Мишенька удивляется:
— Васька, ты так и чешешь: то по-латыни, то по-русски, то по-немецки. Когда успел так насобачиться?
— Раз прочитаю — слова сами и западают.
Неслышно подошел Шумский:
— Долго еще шебуршить будете? Закрываться хочу.
— Скоро, дядя Ксень.
— Ну, пиши, сынок…
— Сколько же путешествие ваше продлится, господин Шумский? — спросил Мишенька.
— Сказывают, лет пять. М-да, ребята. Я не печалюсь. Один-одинешенек, все одно где помирать.
Вася улыбнулся:
— Ему поплакаться — сил набраться.
— А и верно, ребята. По правде, иду в хождение с превеликой охотой. Мир познаша — себя познаша.
— Чего себя познавать? — спросил Мишенька. — Разве за тем ходят в путешествия? Там иные цели.
— Как знать, как знать, — загадочно сказал чучельник. — Себя спытать всегда похвально и полезно. Я так понимаю: пошел в хождение — второй раз родился. Во как! — Был доволен, глаза заблестели, как у ребенка, которому пообещали гостинец.
Слова Шумского больно задели Васю — завидовал он старику: какая выпала удача! Повезет ли когда-нибудь ему? Не на что надеяться. Кончит гимназию — и куда? Какой толк, что он знает немецкий, латынь, кое-что из ботаники, географии, астрономии, литературы, разными лоскутками знаний сшита его память. Все для того, чтобы в конечном счете плюсовать прибыля откупщика Саватеева? Худородный отрок — дальше не дадут дороги. Он зло смотрел на крестного, точно тот был виноват в окаянной Васиной судьбе: дед народился, внук удавился. И впрямь хоть давись…
Словно догадываясь, о чем размышлял товарищ, Мишенька Головин утешил:
— Не унывай, Васька. Дядька мой тебе карту северных стран на что подарил?
Однажды тут увидал их астроном Румовский.
На крыше дома размещалась обсерватория — выпуклый глаз в небо. Астроном ныне в телескопе отыскал, как выудил, редкую звезду. Весьма обрадовался. Спускаясь по лестнице, напевал:
Редкой звездой утешался. Мечтал со временем открыть новую звезду в темном полунощном небосклоне. Звезда Румовского! Или нет — Румовская звезда. А? Хе-хе! Вот недруги взвоют от зависти. Возможно, сам Делиль, главный астроном французского короля, припомнит: Румовский, Румовский! Да, да, как же. Рос-си-я-нин!
На выходе из флигеля Румовский столкнулся со школярами.
— Что тут делаете в столь неурочный час? — спустился астроном с небес на землю.
— Зуев для берлинского ученого, господин Румовский, альбом готовит.
— Для Палласа? Восхитительно.
— Протасов велел.
— Ну, ну, — одобрил астроном.
— В хождение он идет, — сказал Вася. — В Сибирь.
— Как не знать. Сама императрица приказала снарядить экспедицию. Растения, животных, минералы, всякие залегания примечать.
— Минералы плохо знаю, — вздохнул Зуев. — Что на Финском берегу найду — вроде разбираюсь. Камешки. А они, глядишь, минералы.
— Вон что у тебя на уме! — изумился астроном. — Тебе, братец, который год?