Шумский покашливает:
— Дите ты, Василий.
— Да гадал же я…
— И что нагадал? — спрашивает Ерофеев.
— Не свернем на Север. Восток Палласа манит.
— Жаль! — сокрушается вольный казак. — А так бы… меха, шкуры… Какие бы шапки пошили. В каких штормах на Каспии бывал, горцы в полон брали, а самоедцев не видал. Слыхал, идолам, проклятые, кланяются, оленью кровь живую пьют. Да и человечинкой балуются. А мне один дьявол. Кто на море бывал, тот страху повидал.
Вася спрыгивает с телеги, ноги тонут в пыли. Опять забирается на телегу. Шумский ощущал боком худое мальчишеское тело.
Зуевские речения, порой самые ребячливые, а порой по-взрослому осмысленные, его незащищенность и в то же время желание защитить другого трогали Ксенофонта Шуйского. Недавно прихворнул, так Васька ни на шаг.
В Васькином рундуке лежал протасовский лечебник. Крестник отыскал какую-то царь-траву, приготовил настой.
— Ну-ка, дядя Ксень, разевай пасть и бороду убери — поить буду.
Ночью у постели сидит:
— Чайком побалуешься?
Чу-у-дак! Стережет…
— Иди спать, дурень.
— После отосплюсь, ты лежи…
Зуев неосознанно искал в старике защиту. А какая от старика защита? Разве Никита Соколов иногда легонько стукнет мальчишку по затылку, чтоб не очень донимал, так Шумский мигом вскинется:
— Чего мальца забижаешь?
— Обидишь его, как же…
Чучельник в последнее время часто ободрял мальчика:
— Тебе на роду написано путешествовать.
— А как знаешь?
— Линия у тебя на лбу — путешественная.
Вася нащупывал на лбу путешественную линию, да так и не мог ее найти. Смеялся:
— Врешь ты все, дядь Ксень.
Телега осела — колесо соскочило.
Ерофеев спрыгнул на дорогу:
— Ремонт станем делать науке…
Паллас вылез из своей обшарпанной кареты, прошелся вдоль конного обоза, учиняя смотр команде. Распорядился о привале.
Вася мигом разжег костер. Паллас подсел рядом на сваленный дуб, собрал в ладонь круглых точеных желудей, любовался ими — на макушку каждого желудя напялена твердая щербатая шапочка.
— Петр Семенович, — спросил чучельник, — что же это за дело? Иди скоро — нагонит горе, иди тихо — нагонит лихо.
Шумский разглядывал желуди на ладони Палласа, как бы пытаясь разгадать тайный ход мыслей начальника экспедиции.
— А мы и от горя и лиха убежим!
— Вот только где пристанем? — продолжал свою линию хитрый чучельник.
— Господь знает, — отшутился Паллас.
Вася нарвал смородинного листа, заварил в котле чай, обнес команду кружками с наваристым кипятком. Набил тюфяки свежим сеном, благо рядом с дорогой островерхо торчал стожок.
Вместе с егерями погнал лошадей на водопой. Речка открывалась сразу же за опушкой, нешироко и плавно скользя в лозняке.
— Не искупаться ли? — предложил Шумский. — Может, такая погодка и не предвидится больше.
Шумский стоял посреди речки, ему было по плечи, борода лежала плашмя на воде, подталкиваемая течением. Растирал грудь, ухал от блаженства. Вася незаметно подплыл к нему. Старик присел, ужом перевернулся, поднырнул под Зуева, бородой огладив живот мальчика.
— Щекотно! — Вася набрал полную грудь воздуха, нырнул поглубже. Вскинул руку, мазнул старика илом.
Шумский отфыркивался, брызги летели от него во все стороны. Он был похож на купающегося коня. Паллас с берега наблюдал за ними.
— Чисто дети! — не сдержался Соколов. — Стар что млад.
Из леска послышался голос Ерофеева:
— Господа-судари, починена телега.
— В путь! — скомандовал Паллас. — Всякий час дорог.
Шумский запричитал:
— Ой, вылезать неохота, век бы плескался.
— Вылазь первым, — крикнул Вася.
— Нет, ты первым…
— А давай считаться, кому первым. Огурец, огурец, не ходи на тот конец, там волки живут, тебе ноги подшибут. Я не тятькин сын, я не мамкин сын, я на елке рос, меня ветер снес, я упал на пенек, поди на берег, паренек…
— Чисто дети! — непроизвольно, словами Соколова, произнес Паллас. — Чисто дети. — Еще раз строго скомандовал: — В путь, в путь!
Прибыли на постоялый двор.
Паллас ночью подкрался к спящему чучельнику:
— Вставай! Есть конфиденц-разговор.
Сидели в крошечной комнатушке, озаренной коптящей лампадой.
— Телом ты крепок, а каков духом? — неожиданно спросил Паллас.
Странному началу конфиденц-разговора Шумский не удивился.