Негреющее солнце выблестело вспученные льдины на Сосьве, из-под снега торчали днища перевернутых лодок. Неподалеку от церквушки — высокий тын из стоячих бревен. Это был острог, выстроенный для сосланного в Березов князя Меньшикова. Два года жил он тут в заточении. У могилы с вытесанным из лиственницы крестом Зуев снял шапку. Некогда могущественный вельможа, воитель, любимец царя, покоился, всеми забытый, под этим тяжелым и одиноким крестом.
Подслеповатый поп водил Зуева по церкви. Поминутно крестился, показывал петербургскому натуралисту пожертвованные князем Меньшиковым и чудом сохранившиеся две священнические ризы со звездами, а также орденом Андрея Первозванного.
— Просвещен князь был разумом высоким, — вздохнул поп.
Мерцали свечи возле небольшого иконостаса, лик Христа, обращенный на Зуева, словно вопрошал, зачем отроку приспичило забраться в эти проклятые царями места. Что не мог спросить вслух Иисус, то прорвалось в служителе березовского храма:
— Так что же, господин натуралист, повлекло вас в сии края? Нам велено обращать язычников в православие, и несем службу аки можем, возвещая нехристям покаяние перед богом и веру в господа нашего Иисуса Христа. А вам что неймется?
— Неймется, что тут, батюшка, поделаешь… У науки своя вера.
— Кто ж тебя, отроче, прислал сюда?
— Доктор Паллас.
В храм — по стеночке, по стеночке — прыгающей, заячьей походкой проскользнул старый остяк в расстегнутой холстинной рубахе. На шее болтался крестик. Кивал, здороваясь с Николаем Угодником. Голова остяка похожа на венчик ромашки — желтая лысина, а в разные стороны торчали седые перышки волос.
Остяк зыркнул на Васю, пал на колени и начал отбивать поклоны перед иконостасом.
Краска на иконах пожухла, растрескалась — у святых был какой-то нищенский вид.
— Новую бы церквушку надо, — сказал Зуев.
— Надо, — согласился батюшка. — Доходы наши невеликие.
Остяк замер.
— Много ли, батюшка, обратили инородцев в православие?
— От своего шайтана трудно уходят. Чувствия у них другие. Иные помыслы. Мефодий, — обратился поп к остяку, — верно сказывали, что намедни своему божку деревянному молился?
— Цютоцку.
— Цю-ютоцку-у! — передразнил батюшка. — Чего ж ты просил?
— Маленько просил. Рыбки, песца.
— А в храме чего просишь?
— Стоб сыносек хоросую зонуску взял.
— Ох, Мефодий, смотри-и. За двумя зайцами погонишься… — Батюшка махнул рукой: — А вы, молодой господин, о просвещении мыслите. Инородцам надобен крест и меч.
— Читал я в разных книжках: человек везде себе подобен и составляет единый род в поднебесье.
— Самоеды не человеку — зверю подобны. А новейших книг мы не читаем, — рассердился батюшка.
— Науке меч не пристал.
— Вот сходи-ка к самоедцам. Иные речи услышу.
— Я полагаю, — сказал Зуев, — что, кроме оружия, есть состязание в слове. Потому и самоедское наречие начал помаленьку учить.
— Отроче, — жалея мальчика, произнес батюшка, — ведомо тебе, что апостол Павел вещал Тимофею в своем послании?
— Что же?
— От глупых и невежественных состязаний отклоняйся. Они рождают ссоры. Где ссора — там драка. Где драка — там смертоубийство. Помолюсь за тебя, чтобы скорее отвратился от наивного отрочества.
— Батюшка, в Писании есть и такие слова: рабу Господа не должно ссориться, но быть приветливым ко всем. Учительным, незлобивым.
Поп зорче взглянул на Зуева:
— Это применительно к человеческой породе сказано.
Поп от крохотного фитилька зажигал свечи. Огонек бросил короткий блик на потрескавшиеся губы Николы Угодника.
Еще раз с интересом оглядел Зуева:
— Ты чей сын будешь?
— Солдатский.
— Ну, ну, — то ли удивился, то ли осерчал поп.
Остяк поднялся с колен и прыгающей, заячьей походкой выскочил из церкви.
«Уверенность — дитя неведения, сомнение — плод опыта жизни», — говорил адъюнкт Мокеев.
Когда Зуев принял предложение Палласа, он и не подозревал, какую ношу взваливает на себя. Путь на Югру — не пробежка по Невской першпективе. Но только здесь, в Березове, осознал, на что решился. Сдюжит ли?
В церкви похрабрился маленько. А что на самом деле ведает о самоедах?
Как соединить уверенность и сомнение, не знал даже Мокеев.
Но мальчишество взяло верх, и скоро освободился от тяжкого чувства, которое испытал в беседе с батюшкой.