Петька молча семенил рядом. Шейка худенькая, на ногах сапоги с мужской лапы.
— Ты самоедских тадыбов видал? — спросил Вася.
— Ворожей ихних? Издаля.
— Вот бы мне на них поглядеть.
— У-у-у, русских они не пускают. Если задобрить…
— Чем?
— Да хоть ружье подарить. Или еще чего. Ты богатый?
— Ружье найдется.
— Мне-то ружье ни к чему. Я из лука стреляю.
— Метко?
— Когда как придется.
— Толковый ты малый.
— Ты меня держись! — уверенно заявил Петька.
— Дитя неведения, — усмехнулся Зуев.
— Чего, чего?
— Это я так, про себя. Грамоту знаешь?
— А ты?
— Да помаленьку…
— Твой отец небось боярин? Или ахицер?
— В солдатском кафтане и треуголке.
— А не врешь?
— Чего ж мне врать, какая выгода.
— Каждый свою выгоду знает, — с взрослой серьезностью произнес Петька.
— Какая ж твоя выгода?
— А так тебе и скажи, — засмеялся Петька. — Пошто тебя сюда сослали?
— Отчего ж сослали? По своей воле.
— Врешь небось. Я все одно дознаюсь. Сюда еще графа ссылали. И князя. В меньшиковском остроге жили, под караулом. Отсюда не убежишь.
Зуев скатал снежок, метнул в стаю ворон.
— Записки сделаю об этих краях. Что увижу, то и запишу.
— Царице?
— Нет.
— Губернатору?
— Чудак ты, Петька. Учиться бы тебе. Упроси атамана послать в Тобольск. Там есть школа.
— Не, казаком стану. А то, глядь-поглядь, и атаманом. Кафтан с медалью надену, пойду собирать ясак.
— Откуда медаль возьмешь?
— С турками пойду воевать.
— Высоко сидишь, далеко глядишь.
— Чего ж не глядеть далеко? Мне об себе далеко надо глядеть.
— Где родители?
— Померли. Батьку самоеды в бою прибили, мать не помню. Знаю только: Марьей звали.
— Мою тоже зовут Марьей.
— Жива?
— Жива. Редко в последние годы видел ее. Четыре года в гимназии учился. Да вот в пути уж сколько. Так что, выходит, мать у меня сирота.
— И верно, сирота, — печально согласился мальчик. — Но ты не грусти. Я тебе подарю соболью шкуру. И еще куничью. Матери отвезешь. Я сам настрелял. И еще сколько хочешь могу настрелять. И уток, и всякой птицы, и всякого зверя. Я всякую птицу знаю. Турпана знаю, шилохвость, синьгу, зуйка, сокола. Я и лису могу прибить. У меня всякие стрелы, с разными беловятками.
— Что за беловятки?
— Беловятки-то? А то не знаешь?
— Не видал.
— Я покажу. Какой конец у стрелы — это и есть беловятка. Наконечник узенький — лучшее дело бить уток. На лису другая стрелка — с развилочкой. У меня разные беловятки. От отца остались. Я тебе дам. Самоеды за беловятками гоняются, а тебе так дам.
— Спасибо, Петька, я не стреляю. Ерофеев есть у меня — тот стрелок. С лету из ружья бьет.
— А из лука?
— И из лука.
— Тогда я твоему Ерофееву дам беловяток.
Невелик Березов, быстро его обошли. Глубокий, поросший березами овраг отсекал слободу от елового бора. Чуть правее, на берегу Вогулки, — остяцкие юрты. Тут жили обрусевшие инородцы — они приняли православие, но держались от казаков подалее, по другую сторону земляного вала. Русскому богу отдали веру, но привычки, поверья, повадки оставались, как у прародителей. Знали, что русский бог всемогущ, но втихомолку поклонялись божеству по имени Аутья-Одыр, который воплощен в щуке, и от него зависит улов рыбы. Русский бог далеко, и у него много своих дел, а повелевает обской птице Ас-Толах-Торум, принимающий вид чайки, — вон чайка парит над бескрайним половодьем, крылья распластаны, клюв настороже, глаз птнцы зорок. Зачем сердить Ас-Толах-Торума и Аутью-Одыра?
Зуев с любопытством смотрел на остяцкое поселение, где шла своя жизнь. Гортанно покрикивали мужчины, запрягая в нарты оленей, грелись на солнцепеке собаки, о чем-то судачили разношерстно одетые женщины.
Из инородческого становья к валу бежали ребятишки. Живые, пушистые зверьки, все на одно лицо. Петька быстро говорил им по-остяцки. Зуев догадался: речь о нем, дети разглядывали его, как диковинное существо.
Вася подхватил маленькую девочку лет шести, поднял над головой, весело заржал, изображая лошадь. Девчонка зажмурила глаза от страха, задрыгала ногами в оленьих чижах.
По становью уже прошел слух об этом человеке, прибывшем в Березов из самого царского города, с запада — ыл вата. Этот русский — луце — будет строить еще одну церковь. Мальчишки то и дело указывали пальцами на виднеющуюся в другом конце Березова колокольню.