- Ну что, отоспался?
Виновато опустил голову.
- Вчера малость перебрал...
- Твою малость на себе испытала. -- И уже властно: -- Ну вот что: с выпивками пора кончать! Ты же был нормальным мужиком. Встряхнись, Лёша! -- Взяла его за руку. -- Пока не исправишься, будешь у меня под домашним арестом. (Усмехнулась). Беру над тобой шефство.
Алексей растеряно молчал. И вдруг вырвалось:
- Бери!
Насте тогда было 28. Он помнил её ещё девчонкой -- приехала с родителями в Минск в 1930-м из белорусской глубинки. Потом по случайным оговоркам новых соседей догадался: бросив хозяйство, бежали от раскулачивания, а точнее, от высылки в северные края. Настин отец работал сторожем. В 1938-м его арестовали за "антисоветскую агитацию": на какой-то вечеринке в подпитии сказал что-то нелестное о колхозах. На следующий день Настя с матерью, выстояв очередь к окошку в городском управлении НКВД, пытались выяснить: где он, что с ним? Дежурный покопавшись в книге записей, передачу для арестованного не принял.
- Его уже отправили по этапу.
- Куда?
- Мне не докладывали. -- Закрыл книгу. -- Следующий!
Все их попытки хоть что-то выяснить, оказались тщетными. Был человек и сгинул. А к ним прилепился зловещий ярлык: "семья врага народа". Соседи и просто знакомые общаться с ними избегали: боялись "загреметь". И только с Левашовыми сохранились прежние отношения. Насте запомнилось...
Алексей, тогда широкоплечий, рослый парень, пришёл к её матери.
- Тётя Шура, у вас я знаю, крыша прохудилась. Давайте поправлю.
С собой принёс инструменты, кусок жести.
Поправил. В следующий раз отремонтировал примус.
Уже тогда "положил" глаз на Настю, стройную, немного игривую, во всяком случае с ним, как ему показалось. Улыбка у неё, действительно, была загадочной. Не Джоконда, о которой он тогда не имел представления, но всё-таки... Однако Настя его простодушных ухаживаний тогда не приняла. У неё уже появился жених, а она -- девица строгая.
И вот спустя семь лет судьба свела их снова. Настин жених погиб на фронте. Мать погибла во время бомбёжки оккупированного Минска советской авиацией. Жила этажом выше в том же двухэтажном деревянном доме, уцелевшим в лихолетье войны. Несколько дней подряд, взяв у Алексея ключ, спускалась в его квартирку -- наводила порядок: вымыла полы, выстирала и повесила занавеси, расставила на кухне по полкам посуду...
В первый же вечер приковыляв с работы и увидев итог её стараний, был приятно изумлён.
- Настюша... Ух, как ты здорово прибрала в моей хибаре! Сколько я обязан тебе за твои труды?
Хитровато улыбнулась:
- Всю получку.
- Как? -- не понял он.
- А вот так: до последнего рубля. Буду твоим казначеем. Так что о выпивке забудь. -- И показала ему фигу.
Столь решительный напор поверг его в замешательство. Какое-то время молчал. А Настя развивала наступление:
- С костылями надо расстаться. Завтра отпрошусь с дежурства (работала в больнице санитаркой) и пойдём в поликлинику заказывать протез.
Держась за ножку стула, придвинулся к ней, обхватил за талию, и притянул к себе. Она лишь вымолвила:
- Горе ты моё...
К нему уже вернулся дар речи.
- Настенька... Спасательный мой круг... И чего я, дурак, с этой бутылкой связался! Всё, с этим завязано! Будь моим казначеем. Будь! А с горем мы покончим.
В тот вечер она впервые не вернулась на свой этаж.
Их припозднившийся союз, что одуванчик в сентябре. Головки его бесчисленных собратьев поседели ещё в июне, а вскоре и облысели, а он, один из немногих, и осенью радует глаз густой оранжевой шевелюрой. Вот уж поистине, каждому своё время.
И что Настя нашла в нём, инвалиде и опустившемся выпивохе? -- терзался в раздумьях Алексей. -- В какие глубины его души проникла, если взвалила на себя такие хлопоты о его быте? А, может, вспомнила тот давний эпизод из своего детства, участником которого оказался и он?
Было это, кажется, в году 30-м. Алексей уже трудился на заводе разнорабочим. А Насте тогда лет десять. Однажды увидел её на улице зарёванной.
- Кто обидел?
Всхлипывая, рассказала... Мать послала в магазин за продуктами. Двое незнакомых мальчишек пристали к ней. Один схватил ёё за руки, а другой вытащил из сумки кошелёк с пятью рублями. И сразу дёру со своей добычей.
... Несколько секунд он молча раздумывал И словно стряхнув колебания, решительно сунул руку в брючной карман.
- Держи! -- протянул ей пятёрку -- И перестань реветь.
Она благодарно застыла с открытым ртом....
Эх, память, память, непредсказуемая хранительница наших поступков! Иногда наглухо закрываешь свои двери, а, бывает, распахиваешь даже от лёгкого прикосновения.
Что Настя знала о нём, кроме мимолётных соседских встреч? Ведь не рассказывал ей, как в июне 42-го при отступлении на Дону вызвался добровольцем в группу прикрытия. Вёл огонь из пулемёта, пока не кончились патроны. Из их группы почти все погибли. Тогда и получил свою первую боевую награду -- медаль "За отвагу". И о другом случае -- под Белгородом в августе 43-го -- тоже ведь не рассказывал.
... Телефонная связь их роты со штабом батальона прервалась, и он был ночью послан туда с донесением. На обратном пути в предрассветных сумерках услышал стон. В воронке от снаряда лежал... немец.
Как он сюда попал? Скорее всего после отбитой вчера их атаки. Наклонился над раненым. С его пересохших губ еле слышное: "Вассер..." Немецкий Алексей напрочь не знал, однако догадался: пить хочет. Поднёс к его пересохшим губам флягу.... Немец совсем молоденький, видать, недавно призвали. Правая штанина выше колена набухла кровью...
Спустил с его бёдер штаны. Рваная рана, кровь ещё сочится. Снял с себя гимнастёрку, нижнюю рубаху. Нарезал штыком винтовки несколько лоскутов, перевязал рану. Ну, а дальше-то что? Вздохнул. Такая, значит, выпала ему сегодня доля. Приподнял раненого. Тот громко застонал.
- Терпи, фриц или как там тебя...
Взвалил его себе на спину. Поплёлся.
Изо рта немца попахивало чесноком. Алексей сначала досадливо морщился, а потом этот запах перестал ощущать. Даже позавидовал. Видать, у фрицев он в паёк входит. Для здоровья. А у них в роте про этот целительный продукт давно забыли.
Каждые сто шагов привал на пару минут. Такую себе определил ходовую норму. Привал-то привал, но снять немца с себя -- проблема. Не скинешь же его со спины как мешок с картошкой. Понимал: каждое резкое движение для раненого -- взрывная боль. Становился на четвереньки, ложился на живот и осторожно стаскивал на землю свою живую ношу. Приноровился и подниматься с ней. И здесь без рывков, медленно, натужно, но аккуратно, словно выполнял на производстве тонкую работу.
На последнем привале, лёжа на спине, вдруг ощутил лёгкое прикосновение к своей ладони. Слегка повернул голову. Немец пытается её пожать, только сил у него на это уже не осталось. Смущённо улыбнулся и... приложил руку к своему сердцу.
Алексей всё понял.
- Да ладно тебе!..
Как он доволок немца от той воронки в свою роту, откуда силёнки взялись, потом сам удивлялся.
... Выслушав краткий доклад связного, ротный раздражённо рубанул ладонью:
- Зачем ты притащил этого дохляка? И что теперь с ним делать?
- Товарищ старший лейтенант... Ну не мог я его, беспомощного, бросить.
- Не мог, говоришь? Коль ты такой жалостливый, пристрелил бы, чтоб не мучился.
- Но мы же люди...
У него было такое ощущение, будто это говорит какой-то другой человек, а он -- просто обессиленная плоть с притуплёнными чувствами. Хотелось лишь одного: раствориться в сне, самом желанном блаженстве, выданном этой плоти пожизненно. Только война проклятая то и дело его куда-то отодвигает. Потом, потом... Если, конечно, не заберёт саму жизнь.