— И что же на это отвечает его светлость?
— Он говорит, что время и терпение многое исправляют, что даже из некрасивых девушек, если они разумны и хорошо воспитаны, получаются достойные женщины, и что, он думает, чтение лорда Байрона вскружило мне голову.
— Так ты читаешь лорда Байрона?
— Да! Лорд Байрон, Бонапарт, герцог Веллингтон и лорд Эдвард Фицджеральд — лучшие люди, каких знала земля.
— Лорд Эдвард Фицджеральд? Это еще кто? — спросил граф несколько обескураженно.
— Молодой дворянин, чье жизнеописание составил Мур. Великий республиканец. Он взбунтовался бы против тысячи тираний, если б они попрали его права. Он отправился в Америку, потому что в Англии не чувствовал себя свободным; там он скитался по лесам и ночевал на земле, как мисс Мартино.
— Как мисс Мартино? — переспросил граф, удивляясь все больше и больше.
— Да, папа. Самая умная женщина на свете. Она путешествовала, как мужчина, хотела узнать, какая форма правления удачнее. Она пришла к выводу, что республика лучше всего, и я с нею согласна. Хотела бы я родиться в Афинах! Я бы вышла замуж за Алкивиада или за Александра Великого! Я обожаю Александра Великого!
— Но Александр Великий был не афинянин и не республиканец, — растерянно перебил граф.
— Да, папа, знаю, он был македонец и царь. Но он был правильный царь — воевал, а не жил в роскоши и праздности. А какое у него было влияние на солдат! Они не смели бунтовать, несмотря на все тяготы. И он был такой отважный! Гефестион, правда, почти также хорош — я его представляю высоким, стройным, изящным. Александр был маленького роста — ужасно обидно!
— А кто еще твои кумиры? — спросил мистер Перси.
Ответ оказался довольно неожиданным. Мисс Каролина, которой, видимо, не часто представлялся случай свободно поговорить на такие темы, пришла в сильное возбуждение и, когда ее отец задал столь подходящий вопрос, выплеснула весь скопившийся в сердце пыл. Читатель простит некоторую непоследовательность в словах молодой леди.
— Ой, папа, я многими восхищаюсь, но больше всего военными! Лордом Арунделом, и лордом Каслреем, и генералом Торнтоном, и генералом Анри Фернандо ди Энарой! И мне нравятся отважные мятежники! Ангрийцы молодцы, потому что они в каком-то смысле взбунтовались против Витрополя. Мистер Уорнер — борец за независимость, поэтому он мне по душе. И лорд Арундел — он такой замечательный. Я видела его портрет верхом на лошади. Он вздыбил коня, чтобы поворотить на скаку, и указывал рукой вперед, как перед атакой под Лейденом! Он был такой красивый!
— Он болван, — очень тихо проговорил Нортенгерленд.
— Что, папа?
— Болван, моя дорогая. Вроде бычка — здоровенный, но совсем без мозгов. Не говори о нем.
На миг глаза у Каролины остекленели. Какое-то время она молчала, затем проговорила: «Фи, как неприятно!» — и гадливо скривила губки. Очевидно, лорд Арундел безнадежно упал в ее мнении.
— Ты ведь военный, папа? — спросила она наконец.
— Вот уж нисколько.
— Но ты бунтовщик и республиканец, — продолжала мисс Вернон. — Я знаю; я столько раз про это читала и перечитывала.
— Не стану отрицать факты, — сказал Нортенгерленд.
Она стиснула руки, и ее глаза заблестели.
— А еще ты корсар и демократ, — сказала она. — Ты презираешь старые установления и прогнившие монархии; выжившие из ума витропольские короли боятся тебя как огня. Этот гадкий старикашка, король Александр, начинает браниться на шотландском, как только услышит твое имя. Подними мятеж, папа, и повергни всех этих дряхлых конституционалистов в грязь!
— Очень неплохо для юной леди, воспитанной под августейшим присмотром, — заметил Нортенгерленд. — Полагаю, все эти политические идеи тебе старательно внушил герцог Заморна, а, Каролина?
— Нет, я сама до них дошла. Все это мои собственные беспристрастные взгляды.
— Отлично! — воскликнул граф и, не сдержав тихого смешка, добавил вполголоса: — В таком случае это наследственное. Бунтарская кровь.
Полагаю, к настоящему времени читатель составил некое представление об умственном развитии мисс Вернон и понял, что оно находилось на самой зачаточной стадии; другими словами, что она была отнюдь не так мудра, рассудительна и последовательна, как хотелось бы ее благожелателям. Если говорить просто, мадемуазель пребывала во власти самых диких романтических фантазий. Только было в ней нечто — в блеске глаз, в горячности, даже порывистости, — чего я не могу описать, но что убеждало зрителя: за всей этой чепухой таятся глубокие и оригинальные чувства. Оставалось впечатление, что хотя она болтает без умолку, не скрывая ни взглядов, ни мнений, ни пристрастий, ни антипатий, есть нечто такое, чего она не хочет выдать словами или даже намеком. Я не имею в виду, что то была некая тайная любовь или же тайная ненависть, но ей явно были знакомы переживания более сильные, чем романтическая увлеченность. Она выказала их, когда шагнула к отцу, чтобы его поцеловать, и потом не оставляла и на минуту, когда покраснела при словах матери и, чтобы не дать той договорить, вихрем вынесла ее из комнаты.