Устройство мое взял на себя Альфред Лукич из пассажирской службы. Пассажирская служба на судне, принимающем до шестисот иностранных туристов, — это служба большая, должностей много, — кто в этой службе Альфред Лукич?
— Вижу, вы усмехнулись? — спросил он, представившись. — Странное у меня имечко, правда?
Я что-то промычал, в том смысле, что, мол, чего ж тут особенно странного, хотя, признаться, плохо представлял себе того Луку, который дал своему сыну имя Альфред. Новому моему знакомому было лет около сорока.
— Нас много, — сказал он.
— Кого «вас»?
— Эдвардов Степановичей. Вильямов Матвеевичей. Аркадиев Фомичей. Мы продукт эпохи.
Альфред Лукич водил меня из каюты в каюту, вызнавая их номера из своей записной книжки. При том количестве туристов, которое будет здесь дня через три, свободными оставались кают пять, не больше. Я хотел остановиться на первой же, Альфред Лукич обязал меня не спешить.
— Осмотрим все, — сказал он. — Вдруг что-то вам понравится больше.
В затянутом ковром коридоре нам попалась навстречу старушка в серых тугих кудряшках. Увидев Альфреда Лукича, она кинулась к нему с радостными воплями и минуты две оживленно трещала. Альфред Лукич слушал старушку, ни разу не улыбнувшись, отвечал ей кратко, но как она после этого хохотала! Как ласково опиралась ему на руку! Как счастливо махала ему вслед!
— Полное ощущение, что она встретила старого знакомого, — сказал я, когда мы двинулись дальше.
— Еще бы. Грымза плывет на «Грибоедове» восьмой раз.
— Что же вы ей такого веселого сказали?
— Она спросила, будет ли в этом рейсе судовой праздник под названием «Выборы мисс Александр Грибоедофф».
Бедная Нина Чавчавадзе, подумал я.
— Для вас это звучит довольно дико, — продолжал Альфред Лукич, — а я вот уже не удивляюсь. Им нужны развлечения в той форме, к которой они привыкли.
— Так что вы ей сказали веселого?
Альфред Лукич приостановился.
— А что можно ответить женщине, если она нетерпеливо вас спрашивает, когда же будет праздник, на котором будут выбирать самую красивую? Что ей можно ответить? Чего она ждет?
— А действительно, чего?
— Что выберут ее.
Я пожал плечами. Старушка была говорливой, восторженной, однако впечатления сумасшедшей не производила.
— Я ей сказал, что вообще такого праздника не планировалось, но теперь, когда она вновь на нашем судне… И тому подобное.
— Знаете, как это называется?
— Еще бы, — вздохнув, ответил Альфред Лукич. — Еще бы мне этого не знать. Хорошей работой в области индивидуального обслуживания пассажиров. А вы, оказывается, ничего не смыслите в женщинах.
Прошел шагов пять, смягчился и добавил:
— Старше шестидесяти пяти лет.
И еще через пять шагов:
— Из высокоразвитых капиталистических стран.
Мы ходили с ним по судну, Альфред Лукич показывал мне каюты, и всюду его останавливали пассажиры. Он молчал, слушал, а потом что-то им отвечал, оставляя каждого неизменно смеющимся.
— Это вас так филфак выучил? — спросил я.
— Что такое филфак? После филфака я уже целую жизнь прожил… — Он держался в это время за трубку телефона в очередной каюте. Из каждой новой каюты он раздавал указания. Все они касались мелких коридорных услуг: в такой-то номер кофе на троих, в таком-то забрать костюм в чистку, в такой-то каюте пожилая дама хочет поднять на полку свой чемодан — декстюард, бегом! Эти нужды он узнавал сейчас, идя со мной коридорами. Меня поразила, признаться, скорость его реакции. Мы в береговой жизни привыкли к иному ритму.
— Стоит ли так торопиться? — спросил я. — Ведь наверняка же коридорная, которой вы звоните…
Он все ловил раньше, чем собеседник договорит.
— Ошибаетесь. Здесь не суша. Вы, вероятно, и не знаете, как много людей желало бы у нас плавать. Мы имеем редкую возможность оставлять на судне только лучших работников. Самых лучших.
— И вы полагаете, что коридорная в ту же минуту…
— Без сомнения, — сказал он. — Только они у нас называются классными. А что касается быстроты — сразу, не сразу… На этих судах невыгодно плохо работать. Здесь, как это ни странно, выгодно работать хорошо.
Каюта, которую подобрал мне Альфред Лукич, была двухместной, второго класса.
— Едва ли вы здесь долго задержитесь, — загадочно проронил он.
— Почему же? Эта каюта мне нравится…
— Она может понравиться еще кому-нибудь, — выходя и едко улыбаясь, сказал мой провожатый, — кто в состоянии заплатить за нее долларами. Или марками. При всем нашем к вам уважении.
В каюте было чисто, удобно, замечательно. Стол, тишина. О чем еще мечтать?
В дверь снова просунулась голова Альфреда Лукича.
— Впрочем, особенно-то не тревожьтесь, что мы вас отсюда переселим, — глядя на меня глазами, цвет которых не мог быть никаким иным, кроме зеленого, сказал он. — У нас здесь турист недавно умер, мы в этих случаях билетов в такую каюту какое-то время не продаем.
Он веселил меня уже минут сорок, и мне не хотелось оставаться у него в долгу.
— Альфред Лукич, — сказал я, — а вы не скажете мне, куда плывет судно?
Он опять вошел в каюту. Его зеленые глаза как бы проснулись от чего-то будничного, оказалось, что и ходил со мной и похохатывал он немного во сне. Но тут он проснулся. Поверил. Посмотрел на меня с новым выражением.
— А вот это, знаете ли, действительно могут позволить себе немногие, — сказал он. — Даже как-то не хочется разрушать… Но так уж и быть.
Через десять минут я держал в руках расписание нашего рейса. Мы должны были обогнуть Данию и зайти за пассажирами в Бремерхафен. Потом были Плимут на юге Англии, Виго в Испании, Канарские острова… Я почувствовал, что меня начинает бить дрожь. Азорские острова, Гибралтар, Лиссабон… Одного дыхания для того, чтобы прочесть такое расписание, не хватало. На обратном пути мы должны были развезти туристов по домам — в Лондон, Роттердам, Бремерхафен.
— А если вам эта волынка не надоест, — сказал у меня над ухом Альфред Лукич, — то потом у нас линейный пассажирский рейс на Канаду. Но не советую.
— Что вы имеете в виду?
— Ничего особенного. Просто октябрь, северная Атлантика, в общем, это уже не подарок…
— Штормит, что ли?
— Конечно. Это же самый поганый район Мирового океана.
Он был просто создан для того, чтобы любую тему пустить на понижение. Но я ему этого не дал. Когда за ним закрылась дверь, я лег на диван и стал повторять вслух названия: Гибралтар, Канарские острова, Азоры… Я ничего не мог поделать — рот мой глупейше расплывался.
Тот черноволосый, свежий моряк, взгляд которого я все время ловил на собрании, был тут, конечно, старпомом. Звали его Евгением Ивановичем.
— Здрасте, здрасте, — сказал он, найдя меня перед ужином. — Что же это такое выходит?
Крепкий он был, этакий альпинист-футболист. К такому в темном переулке не пристанут. И улыбку, видно, держал как флаг — от восхода до заката.
— Мы тут, значит, ничего не подозревая, работаем, — продолжал старпом, — из моря не вылезаем, а нам в это время, оказывается, уже замену нашли.
Мне бы тут сообразить, что шутки на эти темы ни к чему. Но я для чего-то взял его тон.
— Начальству видней, — сказал я и тоже для чего-то улыбнулся. Мне казалось, что шучу я удачно.