— Да так. Определили жить в одну частную семью. Спальни зимой не топили — только давали с собой кувшин с горячей водой. Считалось, что если поставить его рядом с постелью, так он даст тепла вполне достаточно.
— Что же вы делали?
— Ничего. Терпел.
— Привыкли?
— К холоду нельзя привыкнуть.
— А Диккенса любите?
— Не выношу. Но оторваться не в силах. Это же про Англию.
— Да вы, оказывается, англоман, — сказал доктор.
— Мало того, — радостно ответил Олег. — Я еще английский землевладелец.
Доктор поперхнулся.
— Да-да, — сказал Олег, — я не шучу. Я купил в Англии участок земли. Стал владельцем двух квадратных ярдов.
Он даже назвал сумму, которую заплатил. Сумма была примерно равна стоимости ужина с вином.
— У меня и документ на эту землю есть. Да это всякий может купить. Егор Петрович, я, вы, Николай Порфирьич. Кто захочет.
Я начинал любить этого мальчика. Почему таких нет в Ленинграде?
— Нет уж, — сказал доктор громко. — Вы можете покупать, если хотите, а меня оставьте. Я как-нибудь вообще без земли проживу, а тем более без такой… В квадратных ярдах.
Наши разговоры слышал еще электромеханик, который сидел от нас метрах в двух, ближе к командирскому концу стола. Сидел он молча и молча ел, глядя прямо перед собой. Есть такой распространенный сорт моряков: поплавав какое-то время, они потом проникаются равнодушием ко всему тому, что можно на берегу увидеть. Электромеханик был тяжелый, белесый, медленный.
— Пошли, Порфирьич, — сказал он, вдумчиво ковырнув что-то зубочисткой. — Есть у нас еще дома дела. Так я говорю?
И, подчеркнуто отделившись от нас, они вышли из кают-компании.
Когда на отходе я бродил с фотоаппаратом по палубе, примериваясь, как сделать последний снимок, то набрел на Николая Порфирьевича. Он стоял у борта один. Вокруг нас медленно поворачивался уходящий за меловые холмы Плимут.
— А что, у вашего нового друга, — вдруг спросил он, — действительно большая рука в министерстве?
— У кого? Какая рука?
— Ладно. Дело ваше. Можете показывать вид, что ничего не знаете. Хотя и знаете прекрасно… Но я о другом. Что, простите, за темы вы выбрали для разговоров в кают-компании?..
— А что за темы? Чем они плохи?
— Ну ладно, — вяло сказал он. — Вы просто еще молоды. По сравнению со мной, конечно… Мало ли о чем можно поговорить за столом. Если уж так необходимо говорить… А так мало ли кто чего знает. Вы бы посчитали, сколько человек вас сегодня слушало. Да и я заодно попал в ваши собеседники.
Девонский геологический слой выпирал на берегах грязно-белыми пятнами. Под девонским слоем, как я сегодня узнал, лежал еще какой-то другой, а под тем третий. И каждый из этих слоев состоял из остатков рачков, инфузорий, мельчайших моллюсков. От слов, которые я услышал от доктора, пахнуло чем-то таким, что я вдруг почувствовал и себя и его крошечными рачками. Над нами километр равнодушной густой воды, а под нами пять километров мела. И мы на этот мел скоро осядем. Не надо думать, что мы что-нибудь другое, мы — мел. Весело. Скалы девонского песчаника поворачивались вокруг нас.
— Вообще-то, довольно красиво, — произнес доктор.
— А вдруг нас кто-нибудь услышит? — спросил я.
— Не надо так со мной говорить, — грустно сказал он, — у вас, наверно, в жизни все было гладко…
Я пожал плечом. Было немного жаль старика, но он уже раздражал.
— Мне плавать нужно, — сказал он. — Строю дочке кооперативную квартиру. Она у меня… — он запнулся, — нехороша собой. И о ней некому, кроме меня, заботиться.
И когда он сказал — «нехороша собой» и потому, мол, о ней никто, кроме него, не позаботится, я подумал об Ольге: вот, кажется, и хороша — а что толку? Кто о ней заботится? Я? Да ничегошеньки я для нее не делал. То есть до такой степени ничего, что сам сейчас поразился. И, может быть, впервые после очень долгого времени я подумал, что Ольга-то у меня хоть куда. Просто к красоте привыкаешь гораздо быстрее, чем ко многому другому, и, привыкнув, ее уже не видишь. Но сейчас я подумал о том, что, вероятно, и ей хочется иногда, чтобы я ею полюбовался и сказал бы о том, что любуюсь. И еще подумал, что она, верно, ждет чего-то. Не говорит, но ждет. И опять — для этого понадобилось уплыть черт знает куда — я подумал, что если от одного моего звонка до другого никого около нее нет — так это довольно странно. А ведь нет как будто.
Может, у нее тоже, как у меня, подумал я. А у меня, как ни поворачивай, выходило, что Оля — это одно, а Настя — совсем другое.
По двум главным коридорам «Грибоедова» медленно ползли две длинные очереди. Перед дверями музыкального салона они сливались в одну. Пара оттуда, пара отсюда.
Капитан и старший пассажирский принимали гостей, стоя невдалеке от дверей салона. Им надо было пожать по пятьсот пятьдесят рук, от пятьсот пятьдесят первой, войдя в другую дверь, я их освободил.
Начинался «капитанский коктейль» — странноватая вечеринка, оставшаяся на лайнерах от тех времен, когда капитану еще под силу было запомнить о каждом из своих пассажиров хоть что-нибудь. К примеру, кто есть кто или куда господин плывет.
Из коридоров я видел лишь головы капитана и старшего пассажирского, здесь же увидел их во всей красе. Гала-форма, мать честная! Эта эстрадная тужурка — нечто среднее между фраком и курточкой тореадора, эта бабочка, эта черным шелком обмотанная поясница! И Альфред Лукич был обмотан шелком, и Евгений Иванович. Ну, дела, товарищи моряки! Старпом со своими тяжелыми спортивными плечами и подчеркнутой поджаростью выглядел форменным тореро. А кругом вечерние платья, накидки из легких дорогих мехов, сдержанные запахи изысканнейшей в немецком понимании косметики. Кондишн эти запахи тут же оттягивал, но они появлялись снова. Какие ожерелья берут с собой, отправляясь погреться на дальних островах, какие броши! На всех мужчинах были вечерние костюмы.
Метрах в десяти от меня в великолепно сидящем на его спортивных плечах смокинге обитал господин Швейниц, рядом с ним в длинном платье цвета остывающего из расплава металла стояла Дороти. Черные волосы ее были целиком подняты с одной стороны и завернуты через голову на плечо. Голова ее, казалось, клонится от их тяжести. Дороти выглядела полуодетой. Мочка ее маленького уха посылала во все стороны тонкие голубовато-белые иголки лучиков. Если она говорила, то очень тихо и глядя вниз. А он улыбался, явно ее не слушая. Улыбку он изготовлял по-голливудски — прижмуривался, будто от жара или встречного шквала, и сжимал губы ровно и прямо, как тиски. От этого его рожа становилась еще мужественней. Мне он тоже изготовил улыбку, глаз его я при этом не увидел. Ничего не скажешь — вдвоем они выглядели хоть куда. Но только для мгновенной фотографии. А если понаблюдать за ними минуту-другую, так при всех своих блестящих камушках она производила впечатление не очень-то устроенной. И эта беззащитная, нежная, словно пульсирующая шея, и этот голос, который даже он не мог расслышать, и эти глаза. Сейчас, при искусственном свете, кожа лица Дороти выглядела еще более удивительной, — но от этого девочка казалась еще более беззащитной.
Мне даже захотелось к ней подойти, подойти и объяснить, что не все на этом судне смотрят на нее как на деловую и расчетливую дамочку, вот подойти и посмотреть, что станет с их лицами. И ноги мои уже куда-то меня понесли. Но я, хоть и двинулся к этой привлекавшей меня паре, но не по прямой линии, а как бы спиралью, и вдруг в услужливом зеркале — в салоне их было множество — я увидел свое отражение. Передо мной маячило нечто странное. Глядя на себя в зеркало, я отчетливо понял: в том, в чем я пришел на этот капитанский коктейль, на вечерний торжественный прием в Европе не ходят. В Азии и в Австралии, вероятно, также. Но я ведь не на ассамблею и отправлялся: мне предложили рейс на судне, я надел куртку, и, с сомнением в его нужности, положил в чемодан пиджак — для чего, мол, на судне может понадобиться пиджак? Этот пиджак я сейчас в зеркале и наблюдал. Кругом меня были фраки, гала-форма, бриллианты. И мне начало казаться, что я нестрижен, небрит, что руки мои торчат из рукавов до локтей, а башмаки мои… Зачем я здесь? Чего ради пришел на этот подчеркнуто торжественный прием, мне-то для чего любезно улыбаться с бокалом в руке, заводя никчемные разговоры? Да и с кем я тут их собираюсь заводить? Последние немцы втягивались очередью в салон. Через несколько минут должно было начаться главное действие. Спираль моего пути по салону, центром которой был господин Швейниц, разогнулась, и, избегая, как теперь говорят, чувства дискомфортности, я вышел в ту же дверь, в которую вошел.