На каждом судне, и даже на самом блестящем пассажирском, есть такие уголки, куда, кажется, никогда не ступает нога человека. Такой закуток был, к примеру, на шлюпочной палубе: железный косяк отгораживал там около одного из спасательных катеров укромное место, и на этом квадратном метре жила под покровительством боцмана какая-то маленькая больная птица — зяблик или вьюрок. Три дня назад, когда я впервые ее увидел, птица была совсем плоха, она забилась, нахохлившись, в стальной тупик и только водила глазом, если видела протянутую к ней руку. Сейчас птица уже поднялась, она стояла, покачиваясь, на краешке последней к борту палубной доски, и острый коготь ее отставленного назад пальца крепко вцепился в дерево.
Сильно пахло нитрокраской. Я вгляделся: металлический бортовой желоб был окрашен странным образом — свежая краска окружала птицу, не доходя до нее сантиметров на сорок. На некрашеном пятачке желоба было насыпано пшено и стояло блюдце с водой. Птичка время от времени моргала на закат. Я, проверяя ее защитные реакции, протянул к ней руку. Птица вобрала голову и переступила по краю доски на самый край некрашеного полукруга. Еще несколько дней — и она улетит. И, пожелав вьюрку, чтобы ему больше никогда в жизни не случалось ночевать, прижавшись к железу, я отправился в бар знакомого уже мне бармена.
— Очень рад, — сказал он и, положив обе ладони на стойку, внимательно в меня всмотрелся. — Очень рад. Кажется, я знаю, что вам сейчас нужно.
В баре, кроме его помощницы, перетиравшей высокие стаканы, не было никого, только жила, а точнее дышала, будто бы еле слышная, но от мощности звуковой установки хрустально пронизывающая все насквозь музыка. И еще полусвет. Я спросил, нравится ли ему его работа. Он сказал, что нравится, конечно, но он рад, что я спросил, потому что большинство полагает, что спрашивать тут не о чем. Мол, хорошие заработки сами о себе говорят. Олл райт? Но он рад, что спросил именно я. Да, нравится. Ему нравится, что он здесь, в баре, — хозяин. Даже капитан, если вдруг сюда зайдет, и тот здесь не хозяин. А он, бармен, хозяин. Неугодного бармена после рейса капитан, конечно, может заменить, но в рейсе — ты сам себе голова. И это все понимают. А если к тебе относятся с уважением, так и ты можешь ответить людям тем же. Олл райт? И нравится, что есть конкуренция. Между барами, разумеется. И еще нравится угадывать, кому из твоих посетителей что сейчас необходимо.
— В каком смысле? — спросил я.
— Ну я же должен думать о том, как вы себя будете чувствовать завтра утром, — серьезно сказал он. — Вы не должны чувствовать себя разбитым.
— А откуда вы знаете, как я себя могу почувствовать?
— Это и есть то, о чем я говорю.
— Но ведь у одного человека голова наутро болит от одного, у другого — от другого, а четвертый просто болен. Как тут можно что-либо предвидеть?
— Не можно, а нужно. — И в голосе его была полная уверенность, что курс его наук существует.
— Что же вы берете за ориентир?
Он улыбнулся и слегка похлопал себя по груди. И на лицо его опять, как тогда, когда мы с ним впервые разговорились, стало приятно смотреть.
— Пока клиента не полюбишь, — тихо сказал он, — ничего не поймешь.
И на себе я уже чувствовал, что для меня-то, во всяком случае, его методы совершенно верны. Фраки, смокинги, пластроны! Да разве не видно, что в толпе людей во фраках есть что-то пингвинье? Или даже воронье? Карикатура, пособие для шаржа! Жгучее желание сразу же по приезде домой сшить себе фрак у меня уже проходило. Для чего мне фрак? Вообще для чего нормальному человеку фрак? Где я собираюсь его прогуливать?
— Да и кто вам его сошьет? — спросил бармен. Оказывается, я излагал свои проблемы вслух. — Невыполнимая задача. Да ведь он и действительно вам не нужен. Олл райт?
Когда через полчаса я входил снова в ту дверь музыкального салона, которая, казалось, была раскрыта только для меня, проблема фрака отпала. Если бы кто-то сказал мне, что из-за отсутствия фрака я совсем недавно отсюда бежал, я бы просто захохотал.
Но пока я был у знакомого бармена — здесь тоже не теряли времени даром, весь салон гудел шмелиным гулом. Каждого из офицеров окружали иностранцы, особенно облеплен был Альфред Лукич — немецкие старушки просто клубились вокруг него. А он сообщал им что-то с мрачнейшим лицом. Старушки мелко и судорожно смеялись.
Дороти Дуглас, стараясь быть как можно более незаметной, маячила в салоне одна. Ее хрупкое великолепие держало всех на расстоянии. На нее лишь смотрели. Она явно тяготилась общим вниманием, но виновата была сама: если хочешь быть незаметной, не надо так себя подавать. Господина Швейница нигде не было видно.
Странный пассажир появился в салоне. Это был высокий жилистый человек, одетый в полотняные босяцкие штаны до щиколоток и такую же босяцкую рубаху. Последние два дня я видел его на корме, чуть поодаль от шезлонгов, где он занимался спортивной тренировкой. Там, на корме, этот тощий человек со страшной маленькой головкой на короткой шее делал ужасные прыжки, лягал ногами что-то воображаемое, дико вскрикивал. Потом он замирал, изогнувшись на палубе рыбкой и захватив колени сзади длинными уцапистыми руками. Со стороны казалось, что упражнение это мучительное, сходное с пыткой. Страшно пуча глаза, он медленно перекатывался с груди на живот и с живота на грудь. Его сторонились. Все в нем было вызывающим: профессиональная злоба его тренировок бойца каратэ, запах пота от его полотняной робы, горящие глаза высокоразвитой рептилии.
Сейчас каратэка появился в салоне, мрачно, презрительно поблескивая глазами. Не взяв в руки ни рюмки, ни фужера, не подходя к капитану, он стремительно несколько раз пересек салон, явно кого-то выискивая и не находя. Люди во фраках и вечерних платьях поднимали на него глаза и сразу же отводили. Увидев Дороти Дуглас, каратэка сделал гримасу отвращения и, оскалив зубы, хохотнул. Она вздрогнула. Наконец, кажется, он нашел то, что искал. Это была та огромная сырая голландка лет пятидесяти, которая садилась в Бремерхафене. Впадины ее глаз по-прежнему были театрально и тяжело загримированы. На капитанский коктейль эта дама явилась обернутой в грубую веревочную сеть с узлами. Еще раз металлически засмеявшись, каратэка кренделем подал ей свою жилистую, похожую на рычаг машины руку. И та как ни в чем не бывало вдруг продела в нее, выпутав из сетей, свою. Возможно, это была антипара Швейницу и Дороти, чтобы тех оттенить. Во всяком случае, эти двое стали расхаживать, громко разговаривая и смеясь, будто задирая всех. Но салон, вообще-то говоря, и ухом не повел: хотят быть чучелами — на здоровье. А я-то комплектовался — фрак, пиджак. Да не было тут никому до этого дела.
Но где же мой друг Швейниц? Искать его долго не пришлось: он оказался неподалеку — в верхнем баре музсалона, там, где официанты готовили свои подносы, заставляя их бокалами и рюмками. Поскольку коктейль обеспечивала ресторанная обслуга, то там же находилась и Настя. И этот снайпер тотчас ее углядел. Настя стояла с маленьким блокнотиком в руке — она что-то записывала и подсчитывала. Старшие официанты сообщали ей, что надо нести вниз и чего уже не хватает.
— Не знаю, что мне делать, — с отчаянием сказала она, увидев, что я подошел. — Он меня преследует. Меня выгонят с судна. Он ничего не хочет понимать: я ему говорю, что я на работе, все время на работе, а он будто не слышит. Меня выгонят. Я вот сейчас пишу, ничего не понимая.
Официанты, делая вид, что ничего не видят и не слышат, все видели и все слышали.
— Говорят, он поплывет и в следующий круиз, — сказала Настя. — Что мне тогда делать? Вот сейчас мне надо спуститься вниз, а я боюсь: он же за мной пойдет. А там капитан, там старший пассажирский, да вообще все…