Переложив из руки в руку блокнотик, она несколько раз, словно у нее занемела рука, развела и сжала пальцы. Того маленького зажатого кулачка не выходило.
— Спускайся, — сказал я. — Он не пойдет за тобой.
— Только ради бога… Ты меня понимаешь?
— Не бойся, — сказал я. — Иди.
Она болезненно посмотрела на меня, потом на него. Мне не очень понравилось, как она на него посмотрела: такой взгляд из ее слов не следовал.
— Ты уверена, что не хочешь с ним говорить? — спросил я.
Она будто спохватилась.
— Меня выгонят. Просто выгонят.
И пальцы ее сжали блокнот.
— Иди, — сказал я.
И она пошла вниз по винтовому трапу, затянутому ковром, а он тут же двинулся за ней. Я встал у него на дороге. Он остановился. Глаза его стали как щелки, он улыбнулся, как бы не доверяя им. Потом улыбка сошла с его лица, челюсть еще больше выдвинулась. Он окинул меня взглядом. Я представил его себе без смокинга и без белья, в боксерских атласных трусах — такой костюм ему тоже абсолютно подходил. Ни костяк его, ни мышечный покров, ни стойка ничего хорошего мне не обещали. Однако отступать было некуда — в полушаге сзади был крутой трап. Я караулил его глаза. Внизу журчал капитанский коктейль. Сейчас будет грохот, ломаная мебель… Челюсть Швейница жгуче привлекала мое внимание. Ничего другого, кажется, не остается, думал я, надо бить первым.
Но он вдруг опять улыбнулся и, демонстрируя миролюбие, заложил руки назад, под распахнутый смокинг. Крахмальная грудь его встала колесом. В такой голубиной позе он снова хотел меня обойти. Я положил руку на перила и опять его не пустил. Он опять остановился, не коснувшись меня, и спросил что-то по-немецки, спросил изумленно. Но самый напряженный момент прошел. Стало ясно, что, как он ни взбешен, затевать драку не станет. Верно, смекнул, что при любом результате это стоило бы ему слишком дорого.
Официанты с подносами, на которых были наставлены рюмки и стаканы с коктейлями, проходили мимо нас, бросая нейтральные взгляды. Они тут были приучены не любопытничать. В конце концов он, кажется, понял, что я не пущу его вниз, пока он не даст мне гарантии, что не станет сейчас торчать около Насти. И тогда он произнес тираду, которая ничем иным быть не могла, кроме некоторого рода обещания. Слова мне были неважны, важна интонация.
После капитанского коктейля туристы в вечерних туалетах разбрелись по палубам дышать ветерком. Напринимались. Пьяных не видно, такие, если и есть, воспитанно залегли по каютам. По большей же части туристы наши — люди пожилые, сейчас они парочками и поодиночке бродят вдоль бортов. Погода весь день стояла простенькая и незаметная, и сейчас на выходе из Английского канала океан лежал в темноте тихо. Почти не качало.
На освещенной гирляндами цветных лампочек прогулочной палубе я увидел Альфреда Лукича. Двое пассажиров — он и она — что-то рассказывали ему, время от времени показывая руками в сторону французского берега. Она сидела в легком трубчатом кресле на небольших колесах, он стоял за спиной, придерживая, и говорил по-немецки, но явно подыскивая слова. Он был пожилой и, доказывая что-то Альфреду Лукичу, поднимал подушечки всех пальцев вверх, и, соединяя в щепотку, разглядывал их пренебрежительно. Жена его — с быстрыми губами, быстрыми глазами и быстрой сменой выражения лица — помогала мужу восклицаниями. Я хотел пройти мимо, но Альфред Лукич меня окликнул.
— Вы как-то спрашивали, что за люди берут к нам билеты. Вот знакомьтесь. Рассказывают именно об этом. Мсье и мадам Гастоны.
Мсье Гастон, улыбнувшись мне одними губами, наклонил птичью голову.
— Он мне уже рассказал, но вам с удовольствием перескажет… У них это принято. — Слушая Альфреда Лукича, я еще раз подивился символике его имени. Человек плавал в двух языковых сферах — церемонной иностранной и совершенно бесцеремонной русской.
Рассказ получался грустный. Вот уже несколько лет Гастоны, у них нет детей, проводили отпуск мсье Гастона в Бретани. Люди они небогатые, живут его службой, к тому же все время приходится думать о здоровье мадам Гастон, поэтому больше десяти лет они ездят в августе на побережье и четыре последних года останавливались в Камар’е. Я не слыхал о Камар’е? Это по соседству с Морг’а, совсем недалеко от Бреста. Погода, конечно, не всегда хороша, но главное для мадам Гастон — это морской воздух… Они все четыре года жили у одного и того же хозяина, они к нему привыкли, он к ним привык, в прошлом году даже не брали с собой машину: хозяин, если она им была необходима, давал свою. Бретань… Я, конечно, бывал в Бретани?
Провести отпуск в Бретани супругам Гастон помешала катастрофа, произошедшая около острова Уэссан, — на скалы наскочил недалеко от Бреста супертанкер.
— Пляжи, заводы, скалы… — говорил мсье Гастон. — Рыба, водоросли, птицы — господи, кто бы мог подумать, что первыми будут гибнуть именно птицы — их ведь никто не неволит садиться именно на нефть, но они почему-то садятся…
— Les huîtres… — сказала мадам Гастон.
— Да, конечно, устрицы, устричные отмели… Мадам Гастон обожает устриц. Мы совершенно не знали, куда нам ехать… Бретань загажена, Нормандия забита народом, на юг мадам Гастон ехать не может…
Мадам Гастон живо улыбалась, словно ее болезнь была каким-то общим радостным делом. Мсье Гастон извинился и покатил креслице по палубе. Жена его, как истинная француженка, ярко улыбнулась напоследок. Видно, не встать ей с этого кресла.
Слева впереди лежал по нашему курсу остров Уэссан, северо-западный угол Бретани. «Грибоедов» шел в полной тьме, воздух над океаном был прохладным и чистым. Была уже ночь, но по палубам по-прежнему бродили люди. Они уже переоделись, сменив вечерние туалеты на обычную одежду. Мы были на выходе из Английского канала, впереди лежал Бискайский залив — как раз то место, где, будь на море обычай ставить кресты, они стояли бы как роща над водой.
Проснулся я часа в два ночи оттого, что включили успокоители качки, и мой сосед — правый из них — заныл и заворчал за переборкой.
Кофе, который здесь подают в барах, совсем не тот, что пьешь на берегу. Действие здешнего кофе замедленное: сначала будто и ничего с тобой не происходит, вполне можешь даже заснуть, но через час или два где-то хлопнули дверью, включили за пять палуб и за тридцать шпангоутов насос — и привет. Заснуть больше не пытайся. Но после вчерашнего я проснулся бы и без кофе.
Сначала, конечно, я вспомнил Швейница и все к нему относящееся. А если бы он действительно мне врезал? Но о Швейнице думать не хотелось: он понравился мне вначале, но теперь уже ничего хорошего я о нем не думал, — и дело было даже не в Насте, а в том, что уж если ты всему судну объявил, что плывешь с невестой… Стоп, сказал я. Что я понимаю в операции объединения капитала? Что я понимаю в их бизнесе? Откуда я знаю, что у них и как? Может быть, тут запланирован какой-нибудь игровой вариант, щемящий, допустим, и это принесет им еще больший доход, нежели всякие хеппи-энды? Вдруг это просто-напросто реклама?
Тело то легчало, то вжималось в матрац: «Грибоедов» здоровался с Бискайским заливом. Теперь уже точно не заснуть — надо переключить себя на что-то другое.
Вот, например, Альфред Лукич и его сегодняшний разговор с мсье Гастоном. Француз описывает нефтяное бедствие, а Лукич… Лукич равнодушен. И когда француз стал восклицать, считая, что берега Бретани загажены нефтью необратимо, Лукич слушал рассеянно, а потом даже перебил его.
— Раз в двенадцать лет, — сказал он, — к берегам Перу приходит теплое течение. Вот когда мор в воде начинается! Глаза страшно к воде опускать… У нас днище почернело. Скалы черные, дно черное — гниль, смерть, сероводород из воды пузырями выходит, о рыбе и птице я вообще не говорю. А потом ничего, проморгалось…
Проморгалось… Не знаю уж, как это он перевел, но француз как будто все понял.
— Вот и у вас в Бретани проморгается, — сказал Лукич.
Уже после того, как французы удалились к себе в каюту, мы побродили с Лукичом по палубе.
— Что это вы ужасались? — спросил он меня. — Подумаешь, дела — нефть выплеснулась! Было бы о чем говорить.