Иероним, несколько ошеломленный, продолжает путь. Теперь до него доносятся совершенно иные звуки — какая-то причудливая разномерная пульсация. Он думает о том, что брат Лезье был прав, когда говорил, что часовня находится в самом сердце Святой Станции, рядом с мощными генераторами, снабжающими энергией Передатчик…
Он доходит до бокового коридора и оборачивается, но голубой свет больше не появляется. В иллюминаторе попрежнему темно. Видна только приоткрытая дверь; сквозь щель просачивается мягкий домашний свет. Коридор обшит планками из светлого дерева. Он возвращается назад и слышит доносящийся из-за двери женский голос, напевающий песенку. Остановившись на пороге, он ничут. ь не удивляется, увидев Патрицию, опустившуюся на колени возле кровати. Он чувствует, как при взгляде на нее в нем просыпается прежняя страсть. Но едва он делает еще несколько шагов вперед, как обстановка слегка меняется. Перед ним Патриция теперь уже не в прозрачной пижаме, а в глухом черном платье. Она оборачивается, и можно видеть, что она плачет.
— Моя мать умерла, Иероним, — говорит Патриция. — Как твой отец.
И Иероним резко останавливается, потому что до сих пор знал только о том, что отец был арестован полицией Малера. Он не может вспомнить, говорили ли ему раньше о смерти отца.
— Я ничего не понимаю, — говорит он, встряхивая головой.
— Ее сослали на Марс, Иероним…
— Но ведь это еще не значит, что она умерла! Иероним салится на пол возле кровати и протягивает руку к волосам Патриции, но она отстраняется, и в нем снова пробуждается гнев.
— Я жду столько времени, — говорит он. — Ты пользуешься любым предлогом, чтобы…
— Ты не должен говорить так, Иероним…
…Но он уже не слышит Патрицию. Ведь он сидит в трубе, куда забрался, испугавшись вертолетов. Вертолеты могут вернуться, и Иероним ждет, свернувшись в клубок у закругления металлической стенки, окутанный запахом горячей пыли. Наконец к нему возвращается присутствие духа, и он выглядывает наружу, но видит лишь что-то похожее на далекий берег, над которым колеблются странные темные силуэты, напоминающие большие цветы.
…Упрямо встряхнув головой, он продолжает идти вперед и наконец видит в конце коридора часовню. Это должна быть именно часовня, потому что коридор здесь оканчивается. Иероним ускоряет шаги и оказывается на пороге комнаты, похожей на его келью. Только посреди комнаты стоит кровать, и на ней лежит человек. Иероним медленно приближается к лежащему, лицо которого видно ему в профиль.
Человек дышит очень быстро, и его дыхание отдается в небольшом помещении странным шумом. Лицо человека выглядит необычно — несмотря на выступающие скулы и слегка вздернутые уголки губ, придающие лицу юный облик, кожа его испещрена густой сетью тончайших морщин. Она блестит, словно смазанная маслом — возможно, из-за неестественного коричневого оттенка. Иероним склоняется над лежащим.
— Брат мой, — шепчет он.
— Не будите его! — раздается чей-то голос, — Пусть он спит.
Иероним оборачивается и видит появившегося в комнатке отца Дорфуса, за спиной которого через открытую дверь видна лестница, ступени которой освещены гораздо ярче, чем комната.
— Кто это, отец мой?
— Человек с Афродиты… Он проделал путь в восемь световых лет.
— Он умрет?
— Почему вы так думаете, брат Иеронимус? — старший настоятель подходит к спящему и касается рукой его поблекшего лица, — Мы просто ждем, когда он проснется.
Но Иероним уже заметил на голове спящего небольшие электроды.
— Что с ним случилось? — Он хочет обернуться, чтобы взглянуть в глаза настоятелю, но сильный удар в спину прерывает у него дыхание. Он падает на колени; все плывет перед его глазами, пока он пытается вдохнуть воздух.
— Встать! — раздается хриплый голос. — Вперед!
Он медленно поднимается, держась за влажную бетонную стену. Стоящий рядом офицер одет в темно-фиолетовую форму личной гвардии Хундта. На воротнике его мундира извивается серебряный дракон, пронзенный стрелой — знак ветерана битвы при Корфу, Он напоминает о том, что офицер участвовал в одной из самых коротких и самых жестоких битв за всю историю человечества. Это было лет двадцать тому назад. Или двадцать пять… Иероним не может вспомнить. Ему пока ясно одно: он не должен был попадать сюда — ведь он никогда не участвовал ни в одном политическом движении, а в течение трех безумных лет реставрации он был еще подростком. Но у них, очевидно, есть основания заняться им, раз его допрашивает такое лицо, как гвардеец Хундта. Кроме всего прочего, это означает, что живым отсюда он не выйдет… Если только не удастся бежать… И он бежит по коридору, становящемуся все уже и уже, и звуки его шагов отдаются пугающим эхом.