Это был все же не крупный план, но стало лучше видно.
Женщина, которая на девяносто девять процентов была похожа на Грету, застонала, но не стала сопротивляться, когда парень с ножом срезал бретельки ее лифчика, а затем распилил его посередине. Ее груди вздрогнули и освободились. Соски были бледно-розовыми, крупными, сливающимися с более бледной плотью груди. Совсем как у Греты.
Мужчина разрезал пояс ее трусиков и вытащил их из-под нее.
Как и Грета, настоящая блондинка.
Говард залпом выпил виски. Этот чертов фильм просто не создан для того, чтобы его потягивать.
Сама мысль о том, что он наблюдал за Гретой — что это вообще может быть Грета — пугала его до усрачки. Было в этом что-то настолько ироничное и бесконечно более извращенное, чем он когда-либо мечтал, — возможно, даже больше, чем он когда-либо хотел мечтать, — что приходилось удивляться. Все эти жуткие образы. Столько лет собирал их. Все эти годы искал, искал… что?
Смерть, разумеется.
Так и должно быть. Опыт насильственной смерти, в котором он был и наблюдателем и участником. Участником в том смысле, что он купил эту конкретную кассету, в некотором роде профинансировал ее. Позволил ей появиться на свет. Он и ему подобные.
Ладно, он делал это тысячу раз.
Но теперь это была та, кого он знал, та, которую он по-всякому трахал всю неделю до самого воскресенья, та, что должна серьезно пострадать, и нужно было об этом задуматься.
Возможно, что он откусил больше, чем смог проглотить.
Ему предстояло это выяснить. С лихвой.
Потому что Громила-3 снова наклонился вперед с камерой, приблизившись, в то время как Громила-2 положил секатор обратно в карман своих засаленных джинсов и схватил ее за обе руки — к сожалению, стоя перед ней, засранец — задрал их ей за голову и прижал запястья к кровати.
Ее попытки сопротивляться были слабыми, наркотик все еще действовал.
До тех пор, пока Громила-1 не наклонился с острым зазубренным ножом и не вырезал крест на ее левой груди, центр которого пришелся на середину соска. Кровь брызнула и потекла по ее боку, когда она кричала и вырывалась всерьез, адреналин взыграл и выбил из нее все успокоительное, так что Громила-3 вышел из-за камеры, схватил ее за ноги и держал их, пока Громила-1 резал правую грудь так же, как и левую.
А потом они стали резать ее все втроем.
Громила-2 обрабатывал секатором ее пальцы на руках и ногах, быстрым движением отхватывая суставы, которые разлетались по всей кровати, Громила-1 находил изобретательные способы расчленять живую плоть зазубренным ножом, а Громила-3 был вынужден держать ту часть тела, которой они занимались в данный момент.
А Говард смотрел, открыв рот и дрожа. Дергался, забыв о виски, прикованный к креслу.
В течение двадцати пяти минут.
До завершающего удара.
В этот момент он встал, крича.
Виски закапало на ковер.
— Блядь! Хуесосы ебучие!
Они решили снять конец фильма с близкого расстояния.
Наконец-то, — подумал Говард, — крупный план.
Он захихикал. Возбуждение, ужас и виски — все сразу. Экстремальный коктейль.
Боже мой, Грета, я буду смотреть, как ты умираешь.
На экране Громила-3 подбежал с подпрыгивающим брюхом к камере и потянул ее вперед, пока она не остановилась всего в трех футах от, в данный момент расплывчатых, залитых кровью простыней и сверкающего красного тела на кровати, которое все еще вдыхало и выдыхало и едва-едва пыталось шевелиться.
Громила-3 сфокусировал камеру.
И Говард понял две вещи одновременно.
Во-первых, это была не Грета.
И, во-вторых, это не убийство.
В данный момент он готов был убить всю эту шайку, отыскать их и изрубить на куски за то, что они заставили его пройти через это.
Не Грета. И не смерть.
Да, девушка была похожа, очень похожа, но все это время они почти не трогали ее лица, не считая порезов на щеках. Нос у нее был не тот, глаза немного не те, скулы слишком выдавались, и теперь, когда он думал об этом, теперь, когда чары рассеялись, он понял, что был глуп, когда решил, что это может быть Грета, потому что Грете было столько же лет, сколько и ему или чуть меньше, а этой девушке было едва больше двадцати — возраст, в котором Грета была тогда и осталась в его воображении.
Он чувствовал себя полным идиотом.