На третий день я, кажется, немного сошел с ума. Я размышлял и топтался на месте. Насколько я понимал, "Монитор" был мусором, а мой отец — дураком, раз возился с ним. Для меня он выглядел как скучная плоская сигара с башенкой наверху. Я почти не разговаривал с отцом. Я едва притронулся к своему ужину. А перед самым сном я поймал его взгляд, оторвавшийся от журнала, и почувствовал себя таким виноватым, как никогда в жизни ни до, ни после того. Потому что этот человек явно страдал. Я заставил его страдать. Как будто он и так не был несчастен той зимой без моей матери и сестры. Одного злобного маленького ребенка, последнего, кто остался у него в семье, было достаточно, чтобы он проделал весь оставшийся путь в пустоту.
Это было именно то, чего я хотел. И теперь я это получил.
Теперь настала моя очередь страдать.
Я сидел на кровати, размышляя, как мне загладить свою вину перед ним, пытаясь собраться с духом, чтобы пойти извиниться. Я думал о матери и сестре и понимал, что он был таким же одиноким и несчастным, как и я. Возможно, даже больше.
Я вел себя как маленькая дрянь и знал это.
Мне захотелось плакать.
Я все еще пытался подобрать нужные слова, набраться смелости выйти и что-нибудь сказать, когда услышал стук в дверь.
Негромкий стук. Почти нерешительный, мягкий. Вежливый. Это было странно, потому что ночь была абсолютно дикой, завывал холодный ветер, за окном шел снег, так что завтрашний день должен был повторить сегодняшний по погодным условиям, и вот этот стук в дверь, словно сосед пришел в гости ярким солнечным летним днем. Я услышал, как отец встал с кресла и пересек комнату, услышал, как открылась дверь, а затем раздался его взволнованный голос, хотя я не мог разобрать слов. Услышал топот ног и рычание нашей беременной собаки Бетти, Услышал, как отец шикнул на нее, а затем дверь захлопнулась.
Я сел в постели, и это сделала захлопнувшаяся дверь, совершенно неожиданно — внезапно я испугался. Как будто то, что было снаружи, что изолировало нас той зимней ночью, теперь было внутри с нами, и закрытие двери сделало это окончательным. Я инстинктивно понимал, что, что бы это ни было, оно никуда не денется, и это тоже пугало меня. Это был первый раз в моей жизни, когда у меня возникло ощущение чего-то, но я сразу понял, что это было совершенно истинное чувство, такое же, как любое другое, как зрение, вкус или осязание, и на мгновение его внезапное присутствие в моей жизни ослепило меня. В своем воображении я видел что-то темное, движущееся по лесной подстилке, что-то живущее и принадлежащее этому месту, человеческую фигуру, но принадлежащую лесу.
Не этому месту.
Я был еще мальчишкой. Я не понимал.
Я услышал, как отец зовет меня, и вышел из спальни, зная, что дрожу не только от холодного воздуха, окутывающего мои ноги. Собака снова зарычала, низко и ровно. На этот раз отец проигнорировал ее. Он был полон решимости, его глаза быстро скользили по девочке, стоявшей перед ним, когда он отряхнул ее, накинул на нее одеяло и осторожно подвинул к огню.
Она была ужасно бледная.
На вид ей было лет одиннадцать-двенадцать, у нее были светло-каштановые волосы и большие зеленые глаза. На ней было грязное шерстяное пальто поверх тонкой белой хлопчатобумажной блузки и выцветшей юбки из набивной ткани с цветочным рисунком, доходившей до щиколоток и пара старых галош, которые, казалось, почти примерзли к ее ногам. Мой отец поставил ее так, чтобы ее ноги были обращены в сторону от огня, чтобы они не слишком быстро нагревались. Ее лицо, запястья и кисти рук были перепачканы грязью.
— Включи плиту, Джорди, — сказал он. — Поставь греться воду.
Я сделал, как он сказал, пока он растирал ей руки и ноги. Девочка просто сидела и молчала. Потом, стоя на кухне у плиты, она посмотрела на меня так, словно заметила впервые.
Помню, я подумал: вот человек, который, вероятно, чуть не умер там, — и это поразило меня, потому что ее лицо ничего не выражало — ни страха, ни боли, ни облегчения. Ее лицо напоминало ровную поверхность пруда в безветренный день. Как будто она вышла на прогулку и вернулась в какое-то знакомое место, как и ожидалось.
Когда вода нагрелась, отец налил немного в миску и теплой влажной салфеткой вытер ей лицо и руки, затем велел мне снова поставить чайник и заварить чай. К тому времени ее лицо немного порозовело. Бетти перестала рычать. Она лежала в углу у штабеля дров, выглядя очень беременной, скорбной и какой-то неуютной в своей шкуре. Девочка придвинулась поближе к огню и потягивала чай, пока отец медленно возился с калошами, протирая их теплой тканью, а затем понемногу снимая их с нее.