– Это еще надо посмотреть, кто кому морочил. Уж больно мне их бычок приглянулся. Походить за ним как следует – красавец будет. Наш главный зоотехник с ума сошел. Надоело Ледешихе в ножки кланяться. И где они такое сокровище раздобыли, ума не приложу? Я, председатель колхоза, не могу получить хорошего производителя! А у них – на тебе, пожалуйста!
– Это ты о моих соплеменниках? – вздохнул Арефа.
– О них. – Председатель снова рассмеялся. – Погоди ужо, как-нибудь расскажу.
– Ну, ну, расскажи, – смеялся парторг и, увидев, что я сажусь на мотоцикл, спросил: – Не в Бахмачеевскую?
– Туда.
– Вот и подбросишь меня, если твоя машина выдержит.
– Выдержит, – улыбнулся я.
Парторг был мал ростом и худ, над чем непрестанно сам подтрунивал. И мы уехали с конефермы, оставив председателя и Арефу наслаждаться своими скакунами.
В Бахмачеевской у меня было дело. Давно подмывало по-настоящему заняться Сычовым. Но все не доходили руки. Он сам подтолкнул меня.
Но лучше все по порядку.
Вызов из прокуратуры грянул совершенно неожиданно, хотя я и ждал его постоянно.
Разумеется, вскочил на мотоцикл и – в Краснопартизанск. Примчался раньше положенного времени, и следователь попросил немного обождать.
Раза два он выходил из своего кабинета, заходил в приемную прокурора и снова возвращался к себе, не обращая на меня никакого внимания. Я пытался что-то прочесть на его лице, но оно было бесстрастным, как раньше при допросах.
Ожидание становилось все более тягостным. Я был готов на все, лишь бы поскорее узнать, чем закончилось дело Герасимова.
Вспомнились первые дни в Бахмачеевской. Состояние необычности и приподнятости.
Вольная, волнующая своим простором степь. Люди простые, бесхитростные… Откровенно говоря, я мечтал служить и служить. Честно, весь отдаваясь долгу. Впереди манила служебная лестница, по которой я иду все выше и выше… По заслугам, конечно. И лет в сорок, ну пусть в сорок пять – погоны комиссара. Заслуженно, разумеется. У
нас, в Калинине, я слышал, комиссар Соловьев Иван Михайлович начинал с постового… И эти мечты свои я не считал стыдными. Как любил говаривать замначальника училища: «Плох тот постовой, кто не мечтает стать комиссаром»…
Я горько усмехнулся про себя. Комиссаром… Вот погонят сейчас из милиции. А то еще хуже – под суд.
От этих тягостных раздумий засосало под ложечкой.
Чтобы как-то отвлечься, я стал прохаживаться по пустому коридору, подсчитывая шаги.
И когда следователь наконец пригласил к себе, я, признаться, вошел в кабинет в состоянии полного упадка духа.
– Что я могу сказать, Кичатов? – посмотрел на меня следователь сквозь очки. Неестественно большие глаза, увеличенные сильными линзами, казалось, глядели осуждающе и недобро. У меня похолодело внутри. – Дело
Дмитрия Герасимова прекращено.
Я сразу и не понял, хорошо это или плохо. И растерянно спросил:
– Ну, а я как?
Следователь удивился:
– Никак.
– Что мне делать?
– Работайте, как прежде.
Мне хотелось расцеловать его. Я забыл о том, что проторчал в прокуратуре черт знает сколько времени, чтобы услышать одну-единственную фразу, которая, как гору с плеч, сняла с меня переживания и волнения последних нескольких недель. И этот сухой, нетактичный человек показался мне в ту минуту самым приветливым, самым симпатичным из всех людей…
Не помня себя от радости, я выскочил из прокуратуры и первым делом бросился в РОВД. Мне не терпелось поделиться новостью со своими и, прежде всего, конечно, с майором Мягкеньким.
Но он уже все знал. И огорошил – на меня поступила жалоба, анонимка. Хоть и говорят, что анонимки проверять не надо, но на всякий случай все же почему-то проверяют…
По анонимке выходило, во-первых, что я веду себя несолидно, дискредитирую мундир и звание. Гоняю в одних трусах с колхозными пацанами» (это о моем участии в соревновании по футболу), «распеваю по вечерам под гитару полублатные песни» (выступление в клубе, песня
Есенина), «учу ребят драться» (кружок самбо).
Все это пахло чушью и меня не трогало. О чем я и сказал майору. Задело то, что анонимщик просил «серьезно и вдумчиво разобраться и пересмотреть дело Дмитрия Герасимова».
Да, в станице еще долго не уймутся… В общем, испортили мне настроение.
– Кто так на тебя зол? – спросил Мягкенький.
– Не знаю, – ответил я, хотя знал отлично: Сычов. И
Ксения Филипповна говорила, что он болтает много лишнего. Я сам обратил внимание, что сквозь его противную ухмылку и вежливые поклоны сквозят неприязнь и затаенная злоба. Наверное, мстил за свою жену.