срываю им весь отпуск. Мама достала путевки в Палангу, это на Балтийском море. Папа сказал, что я могу пожить
без них у тети Мары. Они все-таки едут в Палангу. А из
лагеря в Калинин я ехала не одна, с одним мальчиком (ты
его не знаешь). Так что мама зря за меня беспокоилась. Он
тоже сбежал из пионерлагеря. В Калинине вот уже не-
делю идет дождь. Я читаю книжки. Это лучше, чем де-
лать дурацкие гербарии. По тебе очень, очень, очень со-
скучилась. Ведь мы не виделись целый год! Крепко, крепко
тебя целую, сильно обнимаю. Аленка. Ты не смейся, я хочу
спросить у тебя одну вещь. Если тебя приглашают в кино, удобно, если ты сама платишь за билет? Я хотела за-
платить, но он обиделся. О тебе спрашивала Таня из
четвертого подъезда».
…Алешино письмо меня поразило. Бог ты мой! Моя сестренка влюбилась. Я попытался представить себе, как она идет с мальчиком в кино. Например, в «Звезду», что на набережной Степана Разина. Пытался и не мог. Перед глазами стояла розовощекая девчонка с толстой косой до поясницы. Она часто простужалась, и у нее распухал нос.
Как картошка.
Алешка влюбилась. В Калинине дождь. Какой может быть дождь в сухое, жаркое лето, с выгорающей на солнце полынью, с жестким, скрипучим суховеем?.
Да, это там, в Калинине. С Танькой из четвертого подъезда мы целовались летом в беседке, во дворе. И тогда тоже шел дождь. У нее на лице застыли крупные капли.
Она была не то в синей, не то в стальной курточке из болоньи. Тогда я перешел в восьмой класс.
Алешке – четырнадцать… В Калинине дождь. Неужели они целовались?.
…Свидетелем этой картины я оказался случайно.
Нассонов ходил по своему кабинету, размахивал правой рукой, словно рубил на полном скаку шашкой.
– Мне сцены из спектакля показывать нечего! Если бы в колхозе нашлась хоть одна душа, которую слушался бы
Маркиз, я послал бы тебя к чертовой матери, разрази меня гром! Потому что не привык зависеть от бабских капризов.
В чуть приоткрытую дверь виднелся профиль Ларисы.
Она теребила в руках платочек, отирая им щеки.
– То из кожи лезла – дай ей коня! Дали самого лучшего!
Хорошо, хорошо, ты его приструнила и объездила. Спору нет, заслуга твоя. Чуть не на коленях просила допустить к скачкам. Допустили. Заявили тебя в заезде. Растрезвонили на весь район. И на тебе – не хочешь выступать! Какая муха тебя укусила?
– Не могу… – Девушка еще ниже склонила голову. –
Кто-то ведь может вместо меня…
– Маркиз никого не подпускает к себе и на сто метров!
А! Нет у меня времени и желания слезы и сопли вытирать… Не поедешь – черт с тобой! Все! Иди!
Лариса вышла из кабинета и, не глядя на меня и секретаршу, быстро прошла через приемную.
А вечером они сидели с Чавой на пустой скамейке возле остановки автобуса. Мне показалось, что беседа их была печальна. И как будто Лариса плакала…
Я не подсматривал специально. Просто, как всегда делаю вечером, прошел по засыпающей станице.
У них решалось что-то важное. Они никого не замечали. Не обратили даже внимания на последний рейсовый автобус, унесший в своем уютном нутре несколько пассажиров в райцентр.
Что же, так и должно было случиться. Разные, разные они люди.
Мне стало жаль Ларису. Теплая жалость к ней баюкала душу. В голове вставали картины, одна желаннее другой.
Мы с ней на тропинке среди золотых подсолнухов, в которых человека не видно за три шага. Как хорошо стоять тихо и смотреть друг на друга или на светлое летнее небо…
И никогда, никогда не пришлось бы ей сидеть на этой сиротливой скамейке…
Расстались они, кажется, грустно. Она пошла одна, медленно растворяясь в сумраке чуть освещенной улицы.
Сергей еще посидел, потом отвязал коня, дремавшего в тени навеса автобусной остановки, и направился вслед за девушкой. Но не остановился, а проскакал мимо.
Мне очень хотелось догнать Ларису, что-то ей сказать.
Но что? Что я мог сказать ей? Происшедшего между ними я не знал… А знать хотелось очень, до злобы на самого себя.
И весь следующий день, ту памятную субботу, я искал повод забежать в библиотеку.
Слава богу, повод нашелся. Как спасителя, послал мне бог Колю Катаева.
Недалеко от хутора Крученого, на небольшом бугре,