вообще, у нас в деревне перерыв с десяти до четырех, если удастся, конечно.
– Дня? – спросил я.
– Кто ж днем почивает, Дмитрий Александрович, –
усмехнулась Ракитина.
Ее горькую усмешку я понял потом. Меня беспокоили днем и ночью, в будни и в праздники, начальство и колхозники.
В какой раз позавидовал Борьке Михайлову: в городе все стоит на своих местах, железный порядок службы никто не нарушает, и в свободное время ты сам себе хозяин.
И все-таки, почему я сказал Арефе, чтобы он пришел после обеда?
Вот. Решил с утра заняться пропажей Маркиза по всем правилам. Как-никак, а скакуна оценивали в тысячу рублей. И если его украли, в общем, дело что ни на есть самое уголовное.
21
Калитка во двор бабки Насти была отворена настежь.
Облезлый кабысдох с утра уже спал под кустами, выставив на солнце свой костлявый хребет.
Я на всякий случай легонько стукнул в окно Ларисы. Ее не было. Еще в больнице…
Я вошел в открытую дверь сеней, нарочито громко стуча по полу:
– Разрешите?
Проскрипели половицы, и из своей комнаты выглянула хозяйка.
– Ее нету, нету ее, – замахала она сухой, скрюченной старостью рукой.
Баба Настя, как все глухие, старалась говорить громче обычного.
– Знаю! – тоже почти прокричал я. – К вам пришел, баба
Настя.
Она не удивилась.
– Проходи, – засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески…
Возле печки стояла еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из розового муравчатого ситчика лежала выстиранная и выглаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одевку для сына или мужа в праздничное утро…
В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Наверное, из-за неопрятного пса.
Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.
Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.
– К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех… – прошамкала она, словно оправдываясь.
С первых дней пребывания в станице я заметил, что здесь, на юге, любили чистоту. В какие бы дома я ни заходил, везде отмечал это. Даже в мазанках, которых было довольно много в Бахмачеевской, почти каждое воскресенье хозяева перетирали полы красной глиной с навозом.
Надо сказать, что от земляного пола в таком климате куда прохладнее, чем от деревянного.
Чтобы поддержать разговор, я кивнул:
– Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.
– Не для себя, – махнула рукой старуха.
– Понимаю, – сказал я.
Лариска, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожалуй, она правильно сделала, что поселилась у бабки Насти.
Старая да молодая…
– Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительного? –
спросил я.
– Это когда конь сбег?
– Да, когда пропал конь.
Бабка Настя, прикрыв сухонькой рукой рот, смотрела сквозь меня, сосредоточенно перебирая в своей памяти события прошедших дней. Наверное, они у нее спутались в голове, и она боялась сказать что-нибудь не то.
– Может, кто посторонний приходил? – подсказал я.
– Да нет, товарищ начальник. Мы живем тихо. Гостей не бывает…
– Значит, в доме были только вы и Лариса, ваша жиличка?
– Да, только свои: Лариса, я и Анатолий.
– А кто такой Анатолий?
– Сын мой. Младшенький…
Я удивился: почему девушка никогда мне не говорила, что у бабки Насти есть сын?
– А сколько вашему сыну лет?
– Пятнадцатый нынче будет, – ласково сказала старушка.
На вид бабке Насте – лет шестьдесят восемь. Но в деревне женщины выглядят куда старше, чем в городе. И все же… Угораздило же ее родить под старость! Что ж, бывает.
Сестра моей бабушки последнего ребенка родила в сорок девять лет. Мы с моим дядей почти одногодки… Представляю, как бабке Насте трудно его растить. Сама еле ходит.
– А где ваш сын? – спросил я.
– Бегает, наверное. Может, на речку подался с пацанами. Их дело такое – шустрить да баловаться. Придет с улицы, переоденется, – показала она на рубаху на лежанке.
– Они, пацаны, хуже порося: чем лужа грязнее, тем милее…
Надо будет поговорить с Анатолием. Мальчишки –
народ приметливый. Но почему я раньше его не видел?
Правда, хата бабы Насти на самой околице. Далеко от сельсовета.
– Так, может быть, вы все-таки вспомните? – опять спросил я, чувствуя бесполезность нашего разговора.