– У нас тоже много предрассудков. Черная кошка, число тринадцать, сидеть перед дорогой.
– Что ж, верно. А почему же вы поссорились?
– Дима, честное слово, это совсем-совсем другое.
– Давай предположим, – поднял я руку, – ему не хочется, чтобы ты скакала на Маркизе…
– Опять ты за свое…
– Не перебивай, – попросил я. – Скажи честно, мог он угнать его?
Лариса молча опустила голову.
– Может, не с преступной целью? – попробовал я смягчить вопрос.
Она подняла на меня умоляющие глаза и тихо сказала:
– Давай больше не будем говорить ни о Маркизе, ни о
Сергее…
Я вздохнул.
Разговор оказался бесплодным.
– Почему ты никогда не говорила, что у бабки Насти есть сын? – спросил я после некоторого молчания.
Лариса печально вздохнула:
– Нет у нее сына. Одинокая она.
– Как нет? – удивился я.
– Нет. Было два. Один погиб на фронте, другой –
нечаянно подорвался на мине.
– Постой, постой. А Толик? Я же сам видел, она ему рубашку приготовила…
– Вот-вот. Это какой-то ужас! Она разговаривает с ним, спать укладывает, зовет обедать, рассказывает ему что-то… Понимаешь, ей кажется, что он живой.
– Значит, она того?..
– Самое удивительное, что бабка Настя во всем другом совершенно нормальная. Добрая, заботливая.
– И все-таки… Каждый день слышать, как разговаривают с мертвым. – Я вспомнил наш разговор с Самсоновой.
По спине поползли мурашки.
– Привыкла. Теперь не замечаю.
– И когда же это случилось с ее сыном?
– В сорок третьем. Мальчишки возвращались с речки, с
Маныча. Толик наскочил на мину. Ему было четырнадцать лет.
…Мы возвращались с Любой домой в конце рабочего дня. У меня все не шел из головы разговор с Ларисой.
Почти тридцать лет прошло с окончания войны. Но эхо до сих пор доносит до нас ее отголоски. Я видел инвалидов
Великой Отечественной – без руки, без ноги, слепых, со страшными ранами. Но рана, которую носит в себе тихая баба Настя, потрясла меня больше всего.
Бедная старушка… Может быть, ее нереальная реальность – ее спасение? Может быть, она помогала ей вставать каждое утро, чтобы прожить день? Наверное, это была единственная надежда, единственное возможное ощущение в жизни. И отними у нее его, все рухнуло бы, разбилось, и осталась эта настоящая реальность, в которой бедная бабка Настя наверняка не смогла бы жить…
От этих раздумий оторвала меня Люба Коробова.
– Дмитрий Александрович! – прокричала она из коляски, перекрывая шум мотоцикла и встречный ветер. –
Отпустите меня из дружины!
– Почему? – крикнул я.
– Слышали, что Сычиха про меня плела? При всех…
– Не обращай внимания.
– Не она одна. И другие, я знаю.
– Уйдешь, будут говорить, что правда это… Дескать, застыдилась.
– Вы так думаете?
– Так.
Километра через три она опять:
– Все равно не нужно это.
– Ты о чем?
– Дружинников, говорю, не нужно. Я в «Литературке»
читала, как один врач, которого обвинили в трусости, когда он не стал связываться с хулиганами, сказал, что это дело милиции…
– Я не читал. Есть такие люди – моя хата с краю.
– Нет, дело не в этом. Он, этот врач, объяснил так: когда он делает операцию, то никому не позволяет ему помогать.
Можно напортить. Так же и в борьбе с преступниками и хулиганами. Тоже пусть занимаются люди, имеющие соответствующую профессию.
– Наверное, что-то не так.
– Так. Именно так, – повторила Люба.
– Дружины нужны. Конечно, для определенных целей.
Они ведь не подменяют собой милицию…
Наша беседа оборвалась. Разговаривать при езде было очень трудно.
Я подумал, может быть, тот врач кое в чем прав. Взять хотя бы задержание преступника. Столкнись, например, Люба Коробова с вооруженным бандитом, он же ее в два счета отправит на тот свет. Что в этом хорошего заведомо гробить человека?
В школе милиции нам говорили, что было одно время, когда милицию резко сократили, уповая на отряды дружинников. Из этого ничего хорошего не вышло. Профессия наша как у всех – недоучки и самодеятельность вредят делу. А с другой стороны, я ведь не мог бы со всем справиться один. Просто времени и рук не хватило бы. И с основной работой, и со многим другим. Сычиха, Славка
Крайнов, порядок в клубе, праздничные гуляния… Лучше не перечислять. Нет, без дружины нельзя.
– Домой? – спросил я у Любы возле церкви, маяком возвышающейся на окраине Бахмачеевской.
– Я сама дойду, спасибо.