Шнабель открыл рот, чтобы крикнуть, позвать на помощь. Его голос рвался туда, вниз, к домам, где были хлев, и тепло, и люди, перед которыми он был в чем-то виноват. Он взывал ко всему живому и любящему жизнь, к совести других людей, дремавшей веками.
Неподалеку заскрипел снег, вот ближе, ближе… И вдруг все куда-то провалилось. Когда он пришел в себя, то сразу почувствовал что-то жгучее на губах и на лбу.
— Ну и номера вы выкидываете, такого страху на меня нагнали!
Над ним склонилось лицо Кеслера, такое близкое, такое знакомое. Руки его пахли табаком, кожей и живым человеческим теплом. Шнабель сел, попытался что-то сказать, глотнул из фляжки, поднесенной к его рту.
— Этот бальзам — вернейшее средство! Дружище, что стряслось? С вашим больным сердцем пуститься за мной вдогонку?! С чего бы?
К Шнабелю начали возвращаться силы.
— Угроза лавины… По радио передавали… Я… Это был мой долг, понимаете? Мой долг…
Углы губ у Кеслера как-то странно дрогнули. Он провел ладонью по лбу, словно смахивая что-то. Потом улыбнулся, как улыбается человек, нашедший то, что считал давно потерянным. Он помог Шнабелю подняться.
— Как это он вас одного отпустил? Видите вон тот выступ? Под ним я и сидел, я ведь здесь все знаю, это место надежное, там никакая лавина не страшна. А потом увидел вас, — то есть я, конечно, не знал, что это именно вы: просто движущаяся точка. А то бы я давно пустился навстречу, ну и вот… — Он дружески похлопал Шнабеля по плечу. — Стоит жить на этом свете, честное слово, стоит… — Потом молча отряхнул с него снег и подал палки. — Сможете идти? Вам необходимо поскорее в тепло, чего-нибудь поесть и выпить еще рюмочку. Здорово помогает, верно?
Шнабель кивнул, но имел в виду не водку. «Здорово помогает, — думал он, — никогда и ничего так не помогало…»
И он двинулся вслед за Кеслером, еще неуверенно, но уже чувствуя прилив неизвестно откуда взявшихся сил. Он скользил по бегущей перед ним лыжне, словно прозрев после многих лет слепоты. И с какой-то почти пророческой ясностью сознавал: «Я жив, мы оба живы, — он и я, — мы все будем жить…»
Перевод Е. Михелевич.
Бодо Узе
СЕНТЯБРЬСКИЙ МАРШ
Солдат вернулся домой только под утро. Он бросился на кровать и крепко заснул. Часов около восьми в дверь постучала мать. Он не проснулся. Мать дала ему поспать еще полчаса, хоть и была очень встревожена телеграммой. Потом вошла в комнату и начала его расталкивать. У него были такие бицепсы, что двумя руками не обхватишь.
— Вставай, Герман!
Солдат приоткрыл глаза и кивнул головой.
— Да вставай же, — сказала мать, — телеграмма!
— Чего тебе? — спросил он тихо.
На заспанном лице солдата отразилось недоумение, потом он недоверчиво улыбнулся, вздернув брови, и глаза снова закрылись.
С тяжелым вздохом мать раздвинула занавески на маленьких оконцах, чтобы впустить в комнату свет. Мужчина, лежавший на кровати, потянулся, грудь его была покрыта светлыми волосами. Когда старуха вышла, он вскочил, прошел, шлепая босыми ногами, в угол, где на железной подставке стоял кувшин с водой. Поднял кувшин и отпил воды: его мучила жажда, — ночью он крепко выпил.
«Лучше бы пива, — подумал он, — нет ничего лучше пива, когда хочется опохмелиться!»
Опуская на место кувшин, он недовольно посмотрел на себя в зеркало: лицо его было немного припухшим. Потом поставил на пол таз, встал в него обеими ногами и опрокинул кувшин себе на голову. Почти вся вода пролилась мимо. Она растеклась по короткому листу линолеума и побежала в широкие щели между половицами. Ощущение влаги было ему приятно, и он не спешил одеваться.