Мать снова открыла, но испугалась голого мужчины, который был ее сыном. Герман быстро натянул брюки и закричал:
— Да входи же, входи!
— Ты, видно, вчера совсем забыл, на каком ты свете, — сказала она, укоризненно покачивая головой, но вдруг заметила лужу на полу. — Надо подтереть, не то протечет насквозь, — проворчала она и принесла из кухни тряпку. Сын смотрел, как она, ползая на коленях, вытирала пол.
— Нечего было беспокоиться из-за такой малости, — произнес он.
Мать швырнула мокрую тряпку в таз и, подняв голову, взглянула на него.
— Что там написано, в телеграмме-то? — спросила она.
— А ты ее куда дела? — строго спросил Герман.
— Да на столе же она, на столе! — вспылила мать. — Совсем уж ничего не видишь, глаза заплыли, что ли?
Грубые солдатские пальцы развернули бумагу: она громко зашуршала.
Старуха все еще стояла на коленях и смотрела на сына, на его широконосое лицо, на голую грудь, поросшую светлыми волосами. «Вот он какой, мой парень», — думала она. Она гордилась сыном, и ей стало неловко за свои спутанные волосы и грязный платок, накинутый на плечи. Во взгляде ее маленьких серых глаз отражались нежность и страх.
— Выходит, мне еще вчера надо было ехать! — медленно проговорил Герман. Он смотрел поверх телеграммы прямо перед собой, на комод, где под стеклянным колпаком красовался свадебный убор матери. Шелковая подушечка, на которой лежал венок, была изъедена молью.
— Но ты же здесь всего два дня, — сказала мать. — А отпустили тебя на целую неделю.
Солдат пожал плечами.
— Отпуск полетел ко всем чертям, — проворчал он. Свернул телеграмму трубкой. Насупился.
Тяжело вздыхая, — это уже вошло у нее в привычку, — мать поднялась на ноги.
— Пойду сварю-ка я кофе, — успокоительно сказала она, — от него и отцу твоему всегда, бывало, полегчает.
Солдат все еще стоял у стола. Он выпятил нижнюю губу, и хмуро уставился куда-то в пространство:
— Значит, надо ехать.
Он злился. Злился, что пропьянствовал всю ночь. Лучше было остаться после кино с Эммой. Но ему хотелось выпить, и он проторчал до утра в пивной, хоть и пообещал Эмме, что придет потом к ней. Одна кружка следовала за другой; сколько же раз их наполняли? Пять, шесть? А в промежутках пили еще шнапс, отдающий землей. Никуда Эмма не денется, подумал он тогда. Толстяк провозгласил тост: «За наш вермахт, которым мы вправе гордиться». Так и не попал Герман к Эмме.
— Ничего хорошего и быть не могло, — сказала мать и поставила кофе на стол. — С чего бы это нам вдруг телеграммы получать? Вот и надо тебе ехать.
Он взял со стола ломоть хлеба. Были и соленые огурцы. Потом налил кофе в большую жестяную кружку и присел к столу. Мать неподвижно стояла рядом. Она придвинула к нему кувшин с молоком и смотрела, как он ест.
— Едешь, значит, — повторила она.
Солдат жевал, в углах рта у него ходили желваки.
— Так и не успел ты мне печку починить, — снова завела она разговор. — Дымит все время, уголь совсем не горит. И у шкафа дверца сломалась. Не закрывается. Теперь-то все так и останется.
Солдат продолжал жевать, уставившись на стол.
— Да, — сказал он, — видно, теперь все так и останется.
— И как раз сейчас, когда наступают холода, — сокрушалась мать. — Как же мне управиться зимой, если в печке нет тяги? Ведь на нее будет уходить вдвое больше угля.
Воцарилась тишина. Потом старуха сказала:
— Что-то я никак в толк не возьму: дали отпуск, а теперь вызывают. Это непорядок.
— Видно, понадобился я им, мать, — разъяснил он и засмеялся, — ему сразу стало как-то не по себе.
— Вот еще, один ты у них там, что ли? — запальчиво возразила мать и стукнула костяшками пальцев по столу. — С чего это они вызывают тебя? — спросила она подозрительно. И, глядя, как он допивает кофе, повторила недоверчиво: — С чего это они вызывают тебя?
Герман отодвинул пустую чашку; он не решался взглянуть на мать.
— Да почем я знаю, — ответил он наконец, когда она в третий раз задала ему этот вопрос. Старуха внезапно подняла руки и, растопырив пальцы, вытянула их перед собой.
— Будет война, — сказала она сначала шепотом, а потом закричала: — Война, война!
— Ерунда, — сказал Герман, — все это ерунда.
Он выехал ближайшим поездом. Осень в эту пору еще была красива. Деревья стояли в пестром уборе, голые поля казались чисто подметенными, а в садиках на железнодорожных станциях цвели астры величиной с детскую головку.